Романо Луперини - Ивы растут у воды
Масло особенно не нравилось, что Дарко поддерживал тесные связи с коммунистической партией Триеста, в которой обсуждались предположения о государственных границах и будущей судьбе города, противоречившие проекту аннексии Триеста новым югославским государством. Однако бойня началась совсем по другой причине. Ситуация резко ухудшилась в феврале, когда компартия Триеста попросила поддержки партизанских формирований для подготовки и организации забастовки докеров, которая должна была разворачиваться одновременно с рабочими волнениями в том месяце по всей Северной Италии. Тогда Дарко перевел батальон поближе к городу, к северу от долины Ризано. Внезапно Масло отдал приказ о немедленном возвращении батальона в район и, когда Дарко, принимая решение, попросил, чтобы было выслушано мнение триестинских коммунистов, Масло неожиданно приехал сам, как снег на голову, в Розарио, где находилось командование батальона. Грузовик Масло, заполненный вооруженными до зубов хорватами с вращающимся крупнокалиберным зенитным пулеметом на кабине водителя, неожиданно появился перед командирской палаткой в тот момент, когда в ней проходило собрание. Хорваты соскочили вниз, молниеносно ворвались в палатку и сразу же вышли оттуда, толкая перед собой Дарко и двух других командиров-итальянцев. В руке Дарко держал разбитые очки, взгляд был беззащитный и почти ошеломленный. Он качал головой, стоя среди хорватов, схвативших его за одежду, в знак отрицания, как будто хотел отогнать от себя не страх, но тягостную мысль, постыдную, позорную правду. Отец, который шел на то собрание, видел его тогда в последний раз. Их увезли в Хорватию и учинили над ними короткую расправу, все трое были приговорены к смерти: Дарко и другой командир были расстреляны, а третьему удалось бежать, но он попал в руки немцев и погиб через некоторое время в Дахау. Намеренно распространили ложный слух о том, что все трое они использовали партизанскую войну для контрабанды оружия, которое они передавали даже белогорцам. Вероятно, слух о довоенных занятиях Дарко контрабандой возник тогда же.
В действительности отец спасся только потому, что не был коммунистом, в отличие от трех арестованных товарищей; но «Голос леса» был упразднен. Наверное, как случается с оставшимися в живых, у отца осталось чувство вины; несомненно, письменное свидетельство было для него способом восстановления истины — даже перед теми югославскими коммунистами, которые злодейски убили Дарко, а отца потом, напротив, все время повышали в званиях в военной иерархии.
Когда в конце войны отец вернулся домой больным, к чувству бессилия от болезни, должно быть, примешивалось ощущение бесполезности тяжелой борьбы. Вернулись старые разочарования, позор существования падчерицы. То, что сделал, больше ничего не стоило. В городе, всегда ханжеском, провинциальном, консервативном и теперь демохристианском, Сопротивления почти не было, и партизан считали бандитами. Партизанский командир был всего лишь учителишкой, донимаемым предвзятостью и конформизмом.
Отец запер себя в четырех стенах; он вступил в социалистическую партию, но не участвовал в политической жизни. Извлекая пользу из выздоровления, он еще на несколько месяцев отложил свое возвращение в школу. Он проводил время, растянувшись на кровати, лежа на спине и подложив руки под голову, или у окна, глядя на красный кирпич крепостных укреплений и на оголенные деревья. Он задыхался в осеннем городе, с его постоянным дождем, сырыми тоскливыми узкими улицами и кучами гнилых листьев, которые часами тлели на валу, не воспламеняясь.
Он стал выходить только затем, чтобы украдкой следить, пешком или на велосипеде, за падчерицей, прячась за каждым углом, шпионить за ней, вечно опасаясь, что кто-нибудь может застать его за этим занятием или даже просто отвлечь, задержать, лишив тем самым благоприятного случая, сорвать целый день подкарауливания. Он гулял по полутемным улицам, сдавленным с двух сторон фасадами параллельных зданий. Гулко звучали неровные плиты тротуара. Соборы и соборы белели на тесных площадках под низким небом; старинные площади казались с трудом врезанными между прижатыми друг к другу домами. Город всюду переливался через край тени и тишины. Достаточно было малейшего шума, чтобы отец вздрогнул и резко завернул за ближайший угол, нажимая на педали, низко опустив голову, чтобы не надо было ни с кем здороваться. Иной раз, после очередной прогулки, когда он на велосипеде медленно выписывал зигзаги, следуя за падчерицей, или пытался предвосхитить ее передвижения, яростно крутя педали по соседней улице, он возвращался с перекошенным от злости лицом, от отвращения к себе. Ему хотелось наказать себя, кусать себе ногти на руках, возненавидеть себя до такой степени, что он готов был броситься со своим велосипедом вниз со стен крепостного вала. И в один из таких моментов я услышал, что он хотел пустить себе пулю в лоб.
Наконец, в январе он должен был вернуться в школу. И здесь он увидел, что ему оставалось единственное удовольствие, и он долго его обдумывал про себя, с горьким чувством удовлетворения: заставить маршировать учеников пятого класса, как будто так и было надо. Этим он доказывал всем, что был офицером и что умел командовать. Он заставлял их проходить рядами во внутреннем дворике школы до начала и в конце уроков. Он сухо отдавал приказания, и ученики маршировали в ногу, шагали на месте по команде «шагом марш!», вытягивались по стойке «смииирно!», выполняли команды «вооольно!», «напраааво!», «налееево!», «круугом!». Это были единственные команды, которые был еще в состоянии давать партизанский вожак, командир бригады.
Глава четвертая
«Он как будто снова погрузился в атмосферу юности, даже детства. Это чувство вызвано было возвращением после стольких лет, а теперь уже и с женой и сыновьями, в старый дом на холме для управления отцовским имением. Впрочем, он был еще молод годами и внешне, несмотря на долгую войну, которую он прошел до конца, и последовавшие за ней несчастья, происходившие с ним. Но теперь он чувствовал себя прямо-таки заново родившимся». Так начинается рассказ, написанный осенью 1950 года, в котором отец говорит в третьем лице о себе и своей новой жизни в деревне с женой и сыновьями (тем временем у меня родился братик). Сестра осталась с тетей и дядей, которые решили взять на себя заботу о ней.
В доме на холме отец родился и вырос, а его отец, мой дед, умер за год до этого. Вернуться туда значило положить конец длинной цепочке подкарауливаний, разъездов, ссор, бегство из города было способом определения себя и своей жизни, способом найти себя.
Мой дед носил шляпу и седые усы. По вечерам, сидя на низкой скамеечке у огня домашнего очага, приподнятого от земли, он рассказывал, как был в Америке, таскал в корзинах камни на сооружении железной дороги на Запад; а я, когда приезжал к нему на зимние каникулы, долго слушая его, засыпал у него на коленях, уткнувшись носом в его рубашку, которая пахла сорго. Летом он раскладывал пустые мешки на лугу рядом с гумном, под навесом, и растягивался на них, положив меня рядом, слушать концерт сверчков; или, стоя на коленях, чтобы быть одного роста со мной, учил меня движениям и трюкам борьбы: «Убери задницу! — кричал он. — Зад должен быть снаружи, с наружной стороны!»
Дом он построил сорок лет назад, тогда, вернувшись из Америки, он купил немного земли на холме и поля в низине и женился. Он и младший сын, который не получил образования и остался с ним, работали в поле: они собирали сорго, кукурузу, картофель, бобы, арбузы, делали немного вина, немного оливкового масла. Он учил и меня копать картошку, сажать фасоль, сушить тыквенные семечки, чтобы потом грызть их. Он сделал мне мотыгу и заступ по моему росту. Он хвалил меня за «отвагу», слово, которое сначала я не понимал, оно означало «здоровье» и «силу» вместе. Когда я бегал с другими детьми, то, довольный, он кричал женщинам: «Смотрите, как он бьет пятками по заду!» Однажды летом отец отвез меня на велосипеде в низину, дед стоял посреди поля, а у его ног была змея, и, пока он, подняв серп, думал раздавить ее башмаком, она обвилась вокруг ноги, тогда он ударом руки снес ей голову.
Царством деда был чулан: комната с низким потолком, без настила, заполненная бочками, кадушками, чанами; за ним, через три ступеньки вниз под арку, шел хлев, в котором, когда я был маленький, стояли коровы, а сейчас клетки с кроликами и корзины с наседками, высиживающими на соломе птенцов; наконец, перед выходом коридор был заставлен мешками с семенами, подвешенными на стенах или стоящими в углу серпами, садовыми ножами для обрезки сучьев, топорами, граблями, косами, вилами, заступами, мотыгами. Здесь у стены стояли и мои заступ и мотыга; и я, прежде чем взять их, плевал себе на руки и растирал, видя, как это делал дедушка.
![Айзек Азимов - Истинная любовь [Настоящая любовь]](/uploads/posts/books/56147/56147.jpg)