Леонид Гартунг - Пoрог
Филипп Иванович показывает большие в мозолях руки.
— Ошибка?
— Выпьем, — прерывает разговор Борис. — Тоня, тебя ждет твоя наливка.
Тоня выпивает рюмку. Чего-то в наливке не хватает. Прежде она была вкуснее.
— Никакой ошибки, — продолжает Филипп Иванович. — Я на производстве за всю жизнь ни дня не работал.
— Чем же вы занимались?
— А строительством. Кому дачу, кому что… Бригада у нас своя была. Я летом по сотне в день выколачивал. Новыми. Дураки платят — почему не взять?
Он хохочет. Выпитая водка начинает на него действовать. Тоня разглядывает его. Да, этот может выколотить.
Борис наливает им еще по стакану. Себе стопку…
— А я печник, — говорит Драница. — Если у вас с печкой что… Только намекните. Я мигом… Мастер своего дела.
— Ты, мастер, давай закусывай, — напоминает ему Филипп Иванович.
Драница неожиданно оскорбляется.
— Ты сидишь? И сиди, и мне не указывай. Что ты можешь понять?
— А чего ж я такого не могу понять?
— А вот скажи, что такое «Эльсинор»?
— Пойдем, — мрачно произносит Филипп Иванович. — Уже не по-русски залопотал.
— Куда ты меня?
— Спать… Где твоя шапка?..
Ни Тоня, ни Борис не уговаривают их остаться. Драница с тоской бросает взгляд на недопитую водку.
Когда дверь за ними закрывается, Борис говорит со смехом:
— Забавный тип.
— Ничего в нем забавного.
Тоня хочет уйти к себе.
— Обожди, — окликает ее Борис. — Давай поговорим. Нужно же, наконец, объясниться.
— Ты выпил. Ни о чем мы сейчас не договоримся…
— Ну, хорошо, — уступает Борис. — Тогда о другом… Скажи, почему ты скрыла от меня историю со скелетом?
— А почему я должна была докладывать?
— Потому что директор пока еще я, а ты классный руководитель.
— Я беседовала с Копыловым и думаю, этого достаточно.
— Беседовала, беседовала… Гнать его надо из школы, а не беседовать. Теперь мы прославились на весь район. Завтра внеочередной педсовет. Обеспечь явку Копылова вместе с отцом.
— У него нет здесь отца.
— Тогда с матерью.
— И матери нет. Он живет с братом.
— Ах, этот длинный дурак? Все равно обеспечь.
Борис трет лоб, морщится, словно у него болит голова.
23
Митя и Генка шепчутся перед дверями учительской. Егор поодаль присел около печки, курит и пускает дым в поддувало. Они ждут, когда начнется педсовет.
Сегодня утром Егор отпросился у председателя, не пустил Митю в школу, и они весь день возили бревна из леса. Два раза сменили лошадей и сами ухряпались за мое-твое. Впрочем, это дело житейское. Задумал строиться — себя не жалей. За работой не заметили, как стало смеркаться. Чуть не опоздали. Пришли тютелька в тютельку.
Случалось, и раньше вызывали Егора в школу. Все больше насчет двоек. Но на этот раз дело серьезное. Это понял Егор по тому, как с ним говорила Антонина Петровна. Выгонять Митьку хотят. Да и было бы из-за чего выгонять. А то так — чепуха одна. Выгонят — куда Митьке деваться? Останется неученый, как он, Егор. Как тогда людям в глаза смотреть? Одного брата и то не сумел выучить. И вообще Егору непонятно. Митька парень хоть куда. Мата от него не услышишь. Украсть? Этого и в помине нет. Сам дров наколет, и поесть сварит, и постирает. Даже на машинке матерниной шить научился. И шьет-то ладно. Егору так в жисть не суметь. В лесу, что твой мужик. И с корня лесину свалит, и подважит, и навалить поможет. И с лошадьми сноровку имеет. А вот на тебе — со шкелетом связался. Черт его поймет, дуропляса.
В коридоре появляется директор. Молоденький, а вежливый.
— Егор Степанович, просим.
Егору непривычно, что его назвали по имени-отчеству, но раз просят, надо идти. Он заплевывает окурок, кидает его в печь, прикрывает дверку.
В комнате много народа. Все учителя знакомы ему в лицо, но он никогда не видел их вместе. Антонина Петровна тоже здесь. Как всегда чистенькая, ладная и смотрит ласково. На ней вязаная кофточка — серая с голубым. В такой он ее еще не видел. Она здесь лучше всех — лицо аккуратное, светлое, ровно у ребенка.
— Вы раздевайтесь, — предлагает директор.
Егор снимает стеганку. Стеганка у него рабочая. Другой нет. На дом копил. Обносился. На вешалке ей не место. Он сворачивает ее и кладет в угол. А сверху — фуражку.
— Я прямо из леса, — говорит он. — Запарился.
В учительской жарко, и ему приходит мысль сесть на пол, но опасается, что осудят, — все сидят на стульях. Он тоже садится на стул рядом с Зарепкиной. Расстегивает ворот рубахи, но тут же опять застегивает. Лицо у него красное, волосы влажные от пота. Зарепкина морщится и слегка отодвигает стул.
Егор прикрывает рукой заплатанное колено и готовится слушать. И вообще в учительской все чудно: на стенах картины. Было бы время, рассмотрел бы их хорошенько. Вот на одной люди с луками на конях. Место безлесное. Лошади мелковаты, однако, пожалуй, ходкие. А на другой женщина нарисована, белая, из глины должно, а руки обломаны. Ни лифчика на ней, ничего прочего. Вроде купаться собралась. Пополнее будет Антонины Петровны и постарше. Должно, детная, но хороша. Другой бы раз посмотрел, а при людях совестно.
А по правую руку скелет. Наверно, тот самый. Вместо глаз дыры. Зубы скалит. Не поймешь, то ли баба, то ли мужик. Никакого обличия не осталось. Егор осторожно дотрагивается пальцами до костяной руки. Рука слегка покачивается. Егор оглядывается — не заметил ли кто. Антонина Петровна улыбается ему.
За столом против всех располагается директор. Он спрашивает:
— Начнем? — И отдельно Егору: — Вы пожалуйте к столу.
К столу Егору идти не хочется, но он идет. Черта ли ему бояться? В лесу с медведем встречался и то не поддался. А тут люди.
— Егор Степанович, вы поставлены в известность, что произошло? — интересуется директор.
— Антонина Петровна сказывала.
Он смотрит на Тоню. Она чуть заметно кивает — не робей, мол.
— Вы вдвоем живете?
— Вдвоем покамест. Отец сулился приехать, да не знаю…
— Он где у вас?
— Срок отбывал.
— По какой статье?
— Бог его знает. В статьях я не шибко грамотный…
— Понятно. Не будем отвлекаться. Вы хотите высказаться по сути дела?
— Что?
— Я имею в виду проступок вашего брата.
Егор некоторое время думает, затем начинает говорить, смотря то на директора, то на Тоню.
— О брате почему не сказать? О брате можно. Брат — он есть брат, я зла ему не желаю. Но и защищать шибко не буду. Заслужил — получи. Как у вас положено. Только выгонять его, по-моему, не к чему. Потому что воспитания он, окромя школы, нигде получить не сможет. Сам я воспитатель, можно сказать, никакой. С чего начать, за что взяться, не знаю. Меня самого дядя воспитывал — так больше ремнем. У него ремень был сыромятный от шлеи, что твоя дубина. Мы тогда на кордоне жили. Дядя объездчиком, а мы при нем. Попросту говоря, в лесу выросли.
Егора слушают, но лица у всех разные. Директор, склонив голову, терпеливо ждет, карандашиком в пальцах играет. Антонина Петровна немного бровки прихмурила и одно ухо повернула к Егору, словно немного недослышит. Лара склонилась к столу, навалилась на него грудью — вот-вот прыснет от смеха. На лице у Зарепкиной недоумение, словно она думает: «И зачем этого вахлака притащили сюда?..» Хмелев слушает внимательно и вроде к сердцу принимает. Видно, самому пришлось горя хлебнуть. Потому и понимает. Речкунов вежливо останавливает:
— Егор Степанович, мы хотели бы о Мите.
Хмелев подается вперед.
— Скажите, а вы Митю бьете?
Егору досадно: понимал-понимал бородач, да ничего и не понял.
— Да как же мне его бить? У меня рука тяжелая. Я вдарю — он кончится. Я лошадей не бью, не то что человека.
Хмелеву опять интересно.
— А почему лошадей не бьете?
— А зачем? Если с лошадью по-человечески, она все сделает.
Директор пережидает вопросы завуча и снова:
— Как же вы относитесь к факту?..
Егор вдруг замечает, что все, что он говорит, записывают. Это его озадачивает. Один раз, он помнит, тоже записывали. Лошадь чужая пристала. Хозяин не идет. Что ж на нее любоваться? Он давай работать на ней. Не даром же ей овес колхозный жрать. А тут, откуда ни возьмись, милиционер. И давай записывать. Только тот милиционер медленно писал и карандаш химический слюнявил, и рот у него стал синий, а эта девчонка-учительница, она по пению, кажется, так и чешет. И перо у нее над бумагой, как комар вьется. Вот насобачилась, прямо удивление.
— Так какое же ваше мнение? Плохо или хорошо поступил ваш брат?
— Хорошего мало.
— Да, вы правы. Все это выглядит, как намеренное оскорбление.
Егор косится на скелет.
— Мертвым костям какая обида.
— Ваш брат оскорбил инспектора. Получилась своего рода карикатура. Так сказать, весьма прозрачный намек, что инспектор похож… Вы понимаете?
