Леонид Гартунг - Пoрог
Митя чуть заметно усмехается. Ничего дурацкого он в этой мысли не находит. Не объяснять же Зарепкиной, что им хоть как-то хотелось отплатить инспектору за то, что он обидел Антонину Петровну. Митя подымает на Зерепкину серые с голубизной глаза. В них ни искры раскаяния.
«За что мне такое наказание… Хулиган!.. Генку с пути сбивает. И мне поперек пути. Если б не его двойки, я еще в прошлом году получила бы значок отличника…» — думает Зарепкина.
В учительской она застает Тоню:
— Антонина Петровна, вы должны принять меры. Самые решительные. Этот переросток Копылов и сам не учится и разлагает весь класс. — Зарепкина роется в тетрадях. — Куда же она запропастилась?
— Что вы ищете?
— Тетрадь Копылова. Хотела вам показать. Да вот она. Полюбуйтесь. Это называется сочинением! — Как по-вашему?
У Тони в руках тоненькая, в синих корочках, тетрадка. Она раскрывает ее, читает:
МОЙ ЛУЧШИЙ ДРУГ
План:
1. Внешность моего друга.
2. Его поступки.
3. Его характер: положительные черты и отрицательные.
4. Какие черты характера я хотел бы у него перенять (— План я им давала, — поясняет Зарепкина).
«Моего лучшего друга зовут Буран, потому что он совсем белый, под вид снега. Я живу в дому, а он рядом, в конуре. Он очень умный и все понимает, только молчит. Он улыбается, когда видит меня, а когда ему хочется смеяться, он лает.
Мы похожи с ним друг на друга. Он не любит холода и радуется солнцу, и я тоже. Ему нравится лежать и думать у костра, и мне тоже. Ему тоже бывает весело и бывает страшно, и он что-то свое собачье вспоминает, а когда ему больно, он скулит. Может быть, ему хочется плакать, да нет слез.
Буран мой лучший друг потому, что он никогда не уйдет ни к кому другому. У него хороший характер, и мне хочется прожить с ним всю жизнь. Мы вместе плаваем на лодке и ходим в лес. В лесу он все понимает лучше меня, хотя его никто этому не учил.
Два раза я спас ему жизнь, и он, наверное, об этом помнит. Первый раз, когда он еще был кутенком. Его несли на реку топить. А я тогда был совсем маленьким, стал плакать, и мне его отдали. Другой раз я пошел в лес и нашел его в заячьей петле. Еще бы немного и он задохся.
Буран стыдится есть при мне. Нальешь ему в миску, он понюхает и отвернется и виляет хвостом. Я уйду — он принимается лакать. Почему ему стыдно, не знаю. Может быть, думает, что не заработал. Значит, у него есть совесть.
Буран очень храбрый. Была собачья свадьба, и он пришел с нее весь израненный. Правое ухо почти оторвано, а на лопатках раны, каждая с мою ладонь. Я хотел ему перевязать чистой тряпкой, но он не дался. Если бы он был человек, то с такими ранами лежал бы в больнице. Я звал его в дом — он не пошел, а заполз в конуру и всю ночь скулил.
Я два раза выходил, слушал. Боялся, что издохнет. А утром он вылез из конуры и снова побежал драться с собаками. Может, ему и не хотелось, а нужно, значит, побежал.
Когда я в школе, он лежит под окнами, и, бывает, его совсем заносит снегом, видны только глаза, потому что он моргает, и снег не может на них нападать. Ему холодно, но он никогда не уйдет домой без меня.
Я выучил его ходить на задних лапах. Еще он носит мою сумку с учебниками и тетрадями, зимой, когда я был поменьше, возил меня на санках и никогда не отказывается от работы, а трудится изо всех сил, а ночью сторожит дом.
Мне нравится его характер и взгляды. Мне хочется быть таким, как мой друг Буран».
Под последней строчкой крупная красная единица.
— Ну, как? — спрашивает Зарепкина.
— По-моему, хорошо.
— Вы шутите?
— Нет, правда хорошо.
— Что же хорошего? Это вы из духа противоречия. Разве не видно, что он издевается?
— Над кем? Над чем?
— И с Евским вот… Тоже хорошо?
— С Евским — дело другое.
Зарепкина берет тетрадь с Митиным сочинением. Значительно смотрит на Тоню.
— Это не сочинение, это документ…
Но Тоня не сдается.
— А интересно, что Мамылин написал.
— Мамылин? Он раскрыл тему весьма оригинально. Он написал, что его лучший друг… кто бы вы думали? Павел Корчагин!
— И вы этому верите?
— Во всяком случае, «Как закалялась сталь» он знает почти наизусть. Хотите прочесть его сочинение?
Нет, такого желания Тоня не испытывает. Не испытывает она и желания принимать меры. Но мало ли чего не хочется… И вот после уроков:
— Митя, не уходи. Мне надо с тобой поговорить.
Как говорить с ним? Как с напроказившим мальчуганом — поздно. Как со взрослым — рано. Такой демисезонный возраст… Тоня усаживается рядом с Митей, спрашивает:
— Так что делать будем?
Он думает. Тоня его не торопит. Потом Митя вздыхает.
— Антонина Петровна, у меня скоро отец приедет…
— Да?
— Так вы не говорите ему про скелет.
— Стыдно?
— И про двойки не говорите. Я их исправлю. Ей-богу исправлю.
Тоня не может удержаться от улыбки.
— Даже «ей-богу»? Хорошо, я ничего ему не скажу. Но и ты…
— Я стараться буду.
19
Это было в сорок четвертом осенью. Хмелев ходил по сожженному селу, от землянки к землянке, и с ожесточенным упорством выспрашивал, как это было. Ходил и на то место, на школьный двор. Видел один из тех двух столов. Он, сломанный, стоял в сарае.
— Она нисколько не мучилась. Сразу кончилась. А парень, партизан, тот долго отходил, — рассказывали ему. Но этого было мало Хмелеву.
— Во что она была одета?
— В халатик в такой, в цветной…
Хмелев хорошо помнил этот халатик. Он помнит, как она радовалась, что удалось достать такой материал, и как она его шила.
— Знал ли кто-нибудь, что она беременна?
— По ней еще не заметно было.
— Сказала она что-нибудь? Крикнула?
— Нет. Она только обняла и поцеловала того партизана, которого прятала, и он ее поцеловал.
— А потом?
— Потом их повели к виселице, но она вдруг остановилась и спросила: «Зачем дети?».
— А были дети?
— Были. Ее ученики. Их пригнали смотреть.
— И больше ничего не сказала?
— Немцы стали кричать: «Шнель, шнель». Они очень торопились.
— Почему?
— Гроза подходила…
— А потом?
— А когда петли надели, того партизана и Елену Николаевну сфотографировал один немец. А потом пошел дождь…
Он ясно видел это. В тысячный раз видел, как начиналась гроза. Уже падали первые капли. Из школы были вынесены два стола, и между ними положена доска. На нее они хотели их поставить. И была еще одна доска. Одним концом она опиралась о стол, другим лежала на земле. По ней они должны были взойти наверх.
Она пошла по этой доске, остановилась и покачнулась. Тогда немец подал ей руку и помог войти. А наверху стоял еще один немец, который накинул петлю…
У Хмелева хранились два ее письма. Он получил их в госпитале, а теперь они лежали в ящике письменного стола, в школе. Он не перечитывал их, знал наизусть. Иногда только вынимал их, держал в руках, разглядывал почерк.
А вот фотографии не сохранилось. Когда его ранили, она лежала в кармане гимнастерки. Очнулся он в госпитале уже переодетый. Но он ясно видел лицо Лены. Стоило лишь закрыть глаза. И за всяким делом он помнил ее. Входя в класс, он думал, что так же могла бы войти она.
Но было одно обстоятельство, которое его мучило. Он чувствовал себя виноватым перед ней. И это чувство не проходило с годами. Она была тихая и ничем не примечательная. Он считал, что ему не повезло с женитьбой. Теперь он мучительно думал о том, что, будучи самым близким ей человеком, не сумел оценить ее, считал ее слабой и не особенно умной. Она боялась тараканов, грозы. Не любила холодной воды. Не любила стирать, готовить. Как-то ей поручили доклад — она почти целиком списала его из журнала. Она иногда делала грамматические ошибки. Ей нравился Тургенев, но не Толстой и не Достоевский. О Достоевском она как-то сказала: «Он страшный. Я бы не осталась с ним в одной комнате». Если что-то не ладилось, она плакала…
И он иногда обижал ее. Теперь вспоминается даже самое незначительное. Не забылся и такой случай. Были они однажды в клубе. Перед самой войной. Приехал духовой оркестр из района, она танцевала, а ему хотелось уйти домой. Она подошла к нему, раскрасневшаяся, радостная, и попросила:
— Ну, еще немножко!
Он сам не танцевал, ему было скучно и еще досадно, что ей хорошо и радостно не с ним, а с кем-то другим. Он холодно посмотрел на нее. Она как-то сразу померкла и проговорила:
— Тогда пойдем.
Они шли молча, и музыка позади звучала все тише и тише. Она ничего больше не сказала ему, но много позже он понял, что был с ней жесток.
Через два месяца они расстались. Он в первые же дни войны ушел добровольцем на фронт, а она продолжала работать в школе. Вскоре его ранило, он попал в госпиталь. В последнем своем письме она писала: «…я была на приеме у врача, и теперь уже точно — у нас будет ребенок».
