Пол Боулз - Замерзшие поля
Затем Али услышал, как брат робко говорит:
— Те пилюли. Где бы мне купить пузырек?
— Их дал мне мой врач в Бельгии, но наверняка местный доктор вам пропишет.
— Нет, — без надежды откликнулся брат.
— Зачем они вам? Не похоже, что вам плохо спится.
Брат подсел на корточках к незнакомцу.
— Дело не в этом, — почти прошептал он.
Али пристально смотрел сквозь тростник, стараясь следить за движениями губ брата.
— C'est ипе fillé.[43] Я даю ей все. А она всегда говорит нет. Я подумал, если бы всего лишь раз я…
Человек прервал его:
— Подсыпьте ей, и она уже ничего не скажет. — Он злобно хмыкнул. — Вот. Давайте руку.
Неразборчиво благодаря, брат поднялся на ноги — вероятно, достать коробочку или конверт для пилюль.
Али быстро выскользнул под ливень, пробежал к дому, сменил рубашку, мокрую расстелил на подушках и зажег лампу. Затем сел читать — а это давалось нелегко — газету, оставленную вчера посетителем. Спустя несколько минут вошел брат — с довольным и чуть загадочным видом.
Дождь лил почти всю ночь. Однако на рассвете, когда они проснулись, небо очистилось. Брат торопливо выпил кофе и ушел, сказав, что вернется к полудню.
За утро в кафе появились две пары, но, поскольку они заказали просто пиво, мальчику не пришлось разводить огонь.
Брат вернулся чуть позже двенадцати. Когда он входил, Али посмотрел на его лицо и сказал себе: «Что-то случилось». Но притворился, что ничего не заметил, и, поздоровавшись, беззаботно отвернулся. Что бы ни произошло, ясно, что брат все равно ничего не скажет.
День выдался на редкость славный. Посетителей набралось изрядно, как бывает обычно, когда погода стоит ясная, а вид хороший. Лицо брата не изменилось. Он выносит подносы со стаканами чая к столам, словно человек, бродящий во сне, и старался не смотреть в глаза посетителям. Всякий раз, когда кто-то приезжал и выходил из-под арки на террасу, брат, казалось, готов удрать и спрыгнуть с парапета. Один раз Али заметил, как он курит: рука брата дрожала так сильно, что он едва мог поднести сигарету к губам, и Али быстро отвернулся, чтобы тот не заметил, как он смотрит.
Когда стих вечерний призыв на молитву и последний экипаж прогромыхал по дороге, мальчик затащил внутрь столы и стулья и подмел террасу. Али стоял в дверях. Брат сидел на парапете, глядя вниз на оливы в меркнущем свете, а город внизу все глубже погружался в бездну тени между холмами. По дороге проехал автомобиль, остановился. Али увидел, как дернулась голова брата. Хлопнули обе дверцы машины. Брат поднялся, сделал два нерешительных шага и вновь сел.
Али попятился обратно в комнату, подальше от двери. Было еще не слишком темно, и он видел, что два человека, идущих по террасе, — полицейские. Не влезая в бабуши, он босиком пробежал через внутреннюю комнату кафе и дворик к дому. Часто дыша, прилег на матрас. Мальчик был на кухне, готовил ужин.
Али долго лежал, ни о чем не думая, глядя на свисавшую с потолка паутину, которая медленно качалась на сквозняке. Так долго, казалось ему, что два человека наверняка ушли, а он не услышал. Он на цыпочках подошел к двери. Мальчик по-прежнему был на кухне. Али вышел наружу. Повсюду стрекотали сверчки, лунный свет казался голубым. На террасе он услышал голоса. Беззвучно прокрался в заднюю комнату кафе и лег на циновку.
Полицейские смеялись над его братом, но как-то недобро. Голоса их были резкими, и смеялись они слишком громко.
— Бельгиец, не меньше! — кричал один с наигранным удивлением. — Упал с неба вроде ангела, bien sûr,[44] с вероналом в одной руке. Но его никто не видел. Только ты.
Али затаил дыхание, вскочил. Затем очень медленно лег обратно, едва дыша, прислушался.
— Никто, — едва слышно сказал его брат. Прозвучало так, словно он закрыл руками лицо. — Он сказал, что она просто уснет.
Их это очень развеселило.
— Так и вышло, она уснула, — наконец произнес один. Затем они заговорили грубо, жестко: — Allez, assez! On se débine![45] — Они поднялись и потащили его с собой.
Когда они заталкивали его в машину, брат все еще повторял:
— Я не знал. Он мне не сказал.
Мотор завелся; они развернули машину и покатили по дороге. Вскоре далекий шум мотора заглушила песня сверчков.
Какое-то время Али лежал совсем неподвижно. Затем, проголодавшись, зашел в дом и поужинал.
(1951)
Если я открою рот
перевод К. Лебедевой
Наконец-то удалось определить верные пропорции гуммиарабика, сахара и экстракта перечной мяты. Стоило огромных усилий выпроводить миссис Кроуфорд из дома и следить, чтобы она не вернулась, пока я все не приберу на кухне. Тем не менее, план кажется мне упоительным, и я намерен довести его до конца, невзирая на все препятствия. Детально представляю, как выглядит станция метро, и продумал весь план действий. На самом деле, проект настолько прост, что иной раз кажется подозрительным. Словно меня все время подбадривает какой-то невидимка, на чьем лице, сумей я его разглядеть, вполне могла быть написана притворная благожелательность. Однако я думаю о таких вещах только по вечерам. Все образуется от одной или двух таблеток секонала, по крайней мере — на сегодняшний вечер, так что я смогу покончить с этим спутанным клубком забот.[46] Любопытно, как здесь, в спокойствии ночи, раздражает рев мотоцикла. Последние десять минут он трещит и фыркает вхолостую чуть дальше по дороге, словно нарочно стараясь свести с ума. Когда его урчание, наконец, затихло вдалеке, я словно избавился от непрерывной боли. Зачем вообще изобрели машины? И как люди смогли вселить такую странную спокойную уверенность в эти бессмысленные игрушки, которые им удалось собрать? Вряд ли я когда-нибудь найду ответ на этот вопрос. Могу сказать одно: знаю, что все это неправильно.
Среда, 28-еОсложнений все больше; с трудом избавился от миссис К., чтобы обработать таблетки. Остальное, — склеивать коробки и прочее, — можно и тут, наверху в комнате. В моем отношении ко всему этому есть и забавная сторона: зная о заслуживающих порицания аспектах моего идиотского проектика, по какой-то непостижимой причине я испытываю неимоверное благочестие — такого ощущения праведности у меня не было уже много лет. Причуда людской природы, я полагаю.
Суббота, 1-еНе знаю, отчего идеи посещают меня непременно в тот момент, когда записать их нет времени или решительно невозможно: например, когда я сижу в кресле дантиста, окружен болтунами на званом ужине или крепко сплю, — именно тогда возникают лучшие мысли, которые сразу оценивает критическая часть моего мозга, безустанно наблюдающего: он вполне способен оценить, но не может заставить меня проснуться и записать. Когда лежишь больной с температурой, часто возникают дивные вещи, но опять: что толку? Менее простодушный человек спросит, почему, собственно, мне важно, чтобы происходящее в моем рассудке было записано. Я не литератор, совершенно не стремлюсь стать таковым, и не собираюсь показывать свои записные книжки друзьям. Но тут и обсуждать нечего; когда-то я решил извлекать из своего разума все побочные продукты, какие он способен предоставить. Я делал это, делаю и собираюсь делать впредь. Единственная трудность такова: все, что мне удается уловить, поймано в результате сложнейших интриг с моим разумом, игр в прятки с различными его частями, утомительным изобретением всевозможных трюков, чтобы застать его врасплох, — в общем, весьма противных минут. Например, вот в этот момент, вот на этой странице. Типичный случай, когда на обширном внутреннем горизонте не видно ни одной идеи. Я попусту перевожу страницы моей записной книжки, — хотя мог бы гулять по пляжу и вдыхать запах моря, — марая бумагу этими нелепыми объяснениями, выдумывая предлоги, чтобы уклониться от жизни, стараясь найти еще одну причину, чтобы оправдать эти безумные дневники, которые веду год за годом. Год за годом, а жизнь вечно не длится, даже такая неудовлетворительная, как моя. Возможно, она так неудовлетворительна как раз из-за этого. Стало бы лучше, если б я убедил себя прекратить все, даже уничтожить эти записные книжки? Да. Каждая минута была бы совершенна сама по себе, подобно комнате с четырьмя стенами, в которой можно стоять, сидеть, передвигат ся. Каждый день стал бы похож на совершенный город, сияющий на солнце, с улицами, парками и толпой. А годы превратились бы в страны, по которым можно путешествовать. Это определенно. Но в целом? Иными словами, щели во времени, крошечные трещинки в сознании, когда есть целое, погружающее вас в себя, и вы знаете, что жизнь не состоит из времени, как мир не состоит из пространства. Они все равно будут появляться, причем недозволенно, потому что к ним не подготовиться. То, что человек может переварить и извергнуть, непременно будет иметь для него какую-то ценность (хотя бы исключительно для него, как в моем случае), потому что главное тут — щели во времени. Еще одно оправдание — такое же идиотское, как и все остальные, — необходимости жить неудовлетворительной жизнью.
