Василина Орлова - Больная
— Все это очень интересно, но странно такое слышать от… от…
— А-а, от еврея, ты хочешь сказать? Ну а как же «несть ни еллина, ни иудея» — разве его высокое предписание кто-нибудь отменил? Я говорю по-русски, следовательно, я русский. И, между прочим, русее многих, кто русский более по крови, чем по образу мыслей.
— Да нет, я не о том, я хотела сказать, что странно слышать от тебя, когда ты столько был в церкви, столько во все это погружался, изучал…
— Я изучал. Но он не сказал: «Блаженны высокообразованные», он сказал: «Блаженны нищие духом». Нищие духом — это те, которые по психушкам сидят. Представляешь? Последняя шизофреничка счастливее меня, потому что она не изучает, а верит, даже когда сама думает, что не верит. Но как ты думаешь, откуда нам ожидать спасения?
— Откуда?
— С Востока! А впрочем, теперь уже и с Запада, ведь Запад тоже весь исламский. Или ислам спасет этот мир, или его уже ничто не спасет, и пусть погибает, как знает. Ну, мне пора, — бросил он почти брезгливо, нахмурясь, глядя куда-то за спину Валентины. — Извини, действительно пора. Прибыл мой партнер.
И, вставая из-за стола, он успел добавить:
— А если ты спрашиваешь о моей жизни, обо мне, то все плохо, Валя. Все плохо. У нас родился умственно отсталый ребенок. Если выживет, может быть, — одним словом, он останется недоразвитым.
Валентина вдруг увидела в этом человеке того, кого она знала.
Он ушел, она осталась.
Оглянулась — Женя в своем дорогом костюме здоровается с другим таким же костюмом, Женя что-то говорит, невольно косясь в ее сторону, тот кивает, и они открывают двери. За пластмассовыми безъязыкими колокольчиками на арбатском окне, развешанными ради приближения Нового года, видно, как эти двое пересекают улицу.
Валентина посидела еще немного, свивая и развивая белую матерчатую салфетку, лежавшую на столе, и собралась набрать номер Сергея, но экран сотового ожил — на этот раз бегущей строкой заскользил незнакомый номер.
Голос был тоже незнакомый.
— Это Иван!.. Ну, Жано… Короче, Тытянок.
— А, Ваня. Здравствуй…
— Все-таки права Мощенская, видно: Иван — никому ни о чем не говорит, а Жано — твой универсальный пропуск… Идентификация.
Валентина улыбнулась в трубку.
Егор Деренговский позвонил мне с очередным прекрасным, ё-моё, предложением. Я и сама, конечно, думала об этой перспективе. Но, признаться, мне не хотелось. Просто не хотелось.
Нет, естественно, я согласилась. А свое нежелание запихнула подальше.
Раз Егор говорит, что теперь можно.
Сам он, впрочем, уже. Наш пострел везде поспел. Говорит, нормальная. Только деревянная какая-то.
На втором этаже стояло раздолбанное деревянное кресло. Светило вылезшим мясом из-под обшивки.
— По идее, в этом кресле должен сидеть охранник, — сказал Егор. — Но, как видишь, не сидит. Я слышал тут разговорчик. Почему он все время отсутствует. А я его понимаю. Меня бы здесь тоскень взяла, сидеть целый день, ты только представь.
Я представила. Глядеть в грязное окно, глядеть на ступени с выщербинами. А у ступеней со стороны перил отчеркнута полоса коричневой краски. Глядеть на зелёные стены. На коричневый плинтус. И дело не в том, конечно, что сами эти плинтусы и стекла такие древние, что они навевают тоску. А в том, что невольно думается: как всё здесь выглядело, когда они были новыми? Ведь это было не так уж давно. Да, слишком недавно здесь всё было новое. Укомплектованное образцами если не передовых технологий, то, по крайней мере, всем необходимым: ватой там, что ли, аспирином. И как быстро обветшало… Мозаика на стенах выглядит как предназначенная к одному: осыпаться. Картины — поблекнуть и тоже осыпаться. Скульптуры — рассесться и в пыль. И не мозаик даже, картин и скульптур жалко. А страшно, что в пыль. И это урок. Урок же, я говорю?
— Кому урок? — спрашивает Деренговский, мне кажется, неприязненно. И давит на кнопку звонка.
— Всем нам. Мы ведь тоже так рассыплемся.
— Мне иногда кажется, что в течение дня на планете должно быть сказано заранее определенная и равная со всеми прочими долями мера банальностей. Вот сейчас Валя уже этих банальностей не произносит, здесь ведь уже сложно говорить банальностями. Так ты вроде заступила на ее место.
Я не успела обидеться, дверь открыли, и нянечка — или санитарка? — высунула красивое, хотя немного полноватое крепкое лицо.
— Так, вы к кому? Проходите.
Она раскрыла журнал из серой бумаги, разлинованный, как «Книга учёта» — видела такие у бухгалтеров — и вписала фамилию Деренговского. Деренговский еще в прошлый раз представился братом Валентины.
— А девушка с вами?
— Со мной.
— Я вижу, что с вами. Я говорю, кто она?
— Моя жена.
Так Деренговский взял меня замуж. Я стояла чуть позади, и ткнула его в спину.
— Мне в прошлый раз сказала Юлия Петровна, что сегодня можно будет выйти на прогулку.
Нянечка крикнула в глубину коридора:
— Иванова! Ивановой скажите — к ней пришли!.. — и к нам. — На какую еще прогулку? Мне Юлия Петровна ничего не говорила. На прогулку вы не пойдете.
Из двери с табличкой «Ординаторская» вышла высокая собранная дама, кивнула Егору.
— Юлия Петровна, это я, помните меня, Егор Деренговский. Вы в прошлый раз сказали, что можно будет на прогулку.
— Естественно, помню. Ладно, идите. А это кто?
— Моя жена, Лотта. Юлия Петровна, позвольте нам.
— Хорошо. — Дама кивнула и пошла вглубь сумрачного коридора, стуча каблуками. Коридор загудел, к ней потянулись руки, тела — каждый хотел спросить ее о чем-нибудь, попросить, заговорили плачущими голосами — «Ю-улия Петро-о-овна, а ко мне придут сегодня?» — «Откуда я знаю, придут ли к тебе сегодня? Я же не телепат!..»
— Чего это они? — прошептала я Деренговскому.
— Она тут врач.
— Она одна, что ли, на всё это отделение?
Отделение и впрямь было огромным. Коридор уходил так далеко, что в конце просматривался лишь тусклый прямоугольник окошка, как в театральном бинокле, если смотреть с другого конца.
— Есть еще врач, — так же тихо ответил Деренговский. — Но он молодой, на стажировке у нее.
Из груды этих изломанных тел отделилась знакомая фигура в розовом халате, халат приблизился, как робот, с металлическими движениями, и я с удивлением узнала в халате нашу Валю. Загнали же ее! Она смотрела глазами почти черными — так расширены зрачки — то на меня, то на Деренговского, и наконец пролепетала:
— Вы пришли?
Эта вопросительная интонация, интонация просьбы, как будто мы были ее видением, готовым тотчас раствориться, резанула слух.
— Пришли, конечно, пришли. А куда бы мы делись. Здравствуй, Валя. Нас отпустили погулять.
— Со мной?
— А то как же, — сказал Егор.
— Господи, ну конечно, с тобой, — пробормотала я.
И мы вышли на ту же лестницу. За нами в скважине замка прокрутился с металлическим пристуком ключ.
— А я уже забыла, как спускаются по ступенькам.
— Ну, вот и вспомнишь.
— Да, у меня такое чувство, что скоро я вообще все вспомню. Знаете, как бывает. Как в кино…
Мы вышли в лето.
C: Documents and SettingsЕгорМои документыValentinaVademecum
Predtecha.doc
— Есть деловое предложение, — произнес Иван. Он был настроен решительно и деловито. — Ты пригодишься.
— Да?
— Да. Люди только и делают, что сотворяют из ничего мир, который вообще-то и так существует…
По случаю бесснежной зимы Ваня-Жано был в штанах, слегка расширенных в бедрах, как бы намекающих на галифе, в шерстяном шарфе, в вышитой косоворотке под тулупом, и бейсболке.
— Ты, конечно, знаешь, что в старину на Руси бывали такие моменты, когда в некоторых селениях все, от мала до велика, укладывались в гробы, ожидая пришествия Антихриста… Тебе не кажется, что теперь происходит что-то похожее?
— Да и не похожее, а прямо и происходит.
— Только эти раскрашенные гробы — автомобили, казино, рестораны… — бубнил Иван. — И укладывают туда же сразу души, в то время как тела остаются вроде бы живы… Рим горит.
Валентина вытаращилась на него:
— Знаешь, это я уже слышала! А что именно ты имеешь в виду?
— Ничего. Рим горит. Спасти его — ускорить его гибель, но вытащить что-то истинное, каких-то людей, подлинное содержание — может только новое христианство. Новая идея, которая перевернет людей в их гробах!.. Воскресит всех, воодушевит…
— Ага, и кинет на баррикады.
— Может, и кинет.
— Что-то ты не похож на предтечу.
— Предтеча никогда не похож на предтечу.
Иван с гордым восковым лицом закинул на плечо конец размотавшегося шарфа жестом вождя, и чуть не упал, поскользнувшись на мостовой.
— Надо спасти! — крикнул он, но возглас потонул в голубоватом новоарбатском воздухе, в который выдыхают дым сотни тысяч курильщиков во всех концах города и тысячи тысяч автомобилей. Черные рекламные плакаты закрывали стены домов, огни струились на влажном ветру. Матрешки, красные знамена, ушанки с кокардами, балалайки и оренбургские платки, растянутые на торговых дыбах.
