Ирина Мамаева - Земля Гай
— Вот ты все скалишься, бабка, а с людями так ни–изя…
— Поучи меня ишшо, как с людями надо!
— Проходи, проходи, Михалыч, — высунулась Кузьминична.
— А по какому поводу праздник? — Панасенок аккуратно затворил дверь и сел за стол. Налил себе в Егоркину стопку и выпил одним махом, довольно крякнув.
— Выпить–то каждый может, а крякнуть… — протянул он. — А што–й–то вы такие тошные? Хоть бы песню спели, шо ли, — он оглядел компанию. — Шо, Михайловна, марш коммунистических бригад–то уже исполняла?
Васька так и лежал щекой в тарелке. Кузьминична, забившись в угол, молчала. Михайловна потихоньку зверела. Не выдержала:
— А ну вали отседа! — вцепилась в Ваську, в его пиджак, и стала дергать туда–сюда. — Вставай, цыганская морда, вали отседа… — Михайловна привычно ощупала его карманы, вытащила грошовую алюминиевую ложку, почти полный коробок
спичек. — Сталин вас, воров, гонял, фашисты гоняли — и правильно делали!
Васька под ее тычками и пинками с трудом поднялся, шатаясь, по стеночке, добрался до двери и вывалился в сени. Он лыбился и смотрел на соседку честными глазами, свято уверенный в том, что Господь разрешил цыганам воровать.
— Как вы меня все допекли! Не могу, не могу больше, мочи моей нет,
силушки… — взвыла Михайловна, но тут же, прислушавшись, вышла в сени. Выловила Ваську уже на крыльце.
— Карманы, выворачивай карманы, ворюга гребаный… — и действительно, Васька опять сориентировался: она вытащила у него из пиджака банку тушенки и недавно купленную прыскалку от комаров, — хоть бы у соседей не крысятничал! — Стоя вплотную к цыгану, Михайловна брезгливо морщилась от дурного запаха немытого тела, «Примы», перегара и чуть не плакала от досады.
Глава 8
Две божьих коровки — одна с четырьмя черными точечками, другая с пятью — суетливо ползали по тополиному стволу, спускаясь в рытвины коры и вылезая из них. Они нелепо тыкались друг в друга, поднимали жесткие надкрылья, но не улетали, а снова кружили и кружили друг за другом. И кружение это было предначертано кем–то, обозначено — имело свой особенный смысл.
Егорка встал поближе к ним, чтобы удобнее было смотреть, и спугнул их. «Божья коровка, лети–лети на небко…» Ну и пусть, по крайней мере детки их будут рады. И нечего здесь засиживаться! Голова у него немного побаливала после вчерашнего. Можно было, конечно, сходить к Соньке, может, продаст чего поправиться, но ни денег лишних, ни сил не было. Егорка сидел на поваленном дереве около разрушенного вокзала и тупо смотрел на пути. Неспокойные мысли лезли в голову, тревожили, мешали. Решать что–то с собственной жизнью все–таки надо было, и он кружил, кружил мыслями, не находя ни выхода, ни ответа и уже забывая цель самого кружения…
Тучи, но ветра не было — странное затишье установилось в Гаю: ни лист не дрогнет, ни собака не взбрехнет. Услышав неожиданный шум, Егорка обернулся. Сзади, со стороны деревни, по тропинке бочком шустрила Кузьминична. Егорка недовольно поморщился: бабка шла именно сюда. Вздохнул и отвернулся.
— Здравствуй, Егорушка, — прошамкала та, подходя, — а ты шо тут сидишь?
— И ты будь здорова, баба Глаша, да я типа мимо шел, решил присесть…
— А я так и не знаю, шо сподобилась зайти сюды… — задумчиво протянула Кузьминична, садясь туда, где только что ползали божьи коровки, — шо–то притянуло меня… шо–то я хотела… не помню.
Бабка была явно встревожена какой–то новостью.
— Чё случилось–то?..
— Ой! Встретила щас молодку… как ее… э-э… А она говорит, эти… как их… ну, которые… — она отчаянно гримасничала, мучаясь, — ну… ремонт они сделали!
— Какой ремонт?.. — устало переспросил Егорка, и Кузьминична, восторженно закатив глазки, протянула:
— Кос–мичес–кий…
— Косметический, — поправил Егорка, немного повеселев. — А Михайловна–то где?
— Михайловна–то? — Кузьминична обиженно поджала губки. — Твое-т какое дело? Куда пошла — туда и пошла.
— Сама, блин, небось, не помнишь!
— Я помню, помню! — фыркнула бабка, купившись. — Она — это… к фермеру пошла… как там его?
— Поросенок.
— ???
— Ну Панасенок, Панасенок.
— Во–во, к Панасенку пошла… Зачем?..
— Молоко понесла?
— Не…
— За деньгами?
— Та не…
— Никак корову решила продать? — догадался Егорка. — Во, блин, дает.
— Та не знаю…
Кузьминична замолчала. Егорка, с одной стороны, сидел раздосадованный ее вмешательством, но, с другой, вставать и уходить было лень. Шевелиться Егорке не хотелось. Вообще ничего не хотелось. Он тупо разглядывал ладонь правой руки. На ней во всю ширину тянулся неглубокий, как намотанная рыжая нитка, порез, но болел, зараза! Откуда? Егорка не знал. Хотел уже расслабить, позволить пальцам стянуться в горсть, но тут — смешно — на ладошку села божья коровка. Та, что с пятью крапинками.
— Ой! — изумилась Кузьминична, заметив, — ой–ой, — но что за насекомое, не вспомнила.
— Божья коровка, — сказал Егорка.
Бабка приставила свою теплую маленькую ладошку лодочкой к Егоркиной большой ладони, и божья коровка переползла к ней.
— У меня! У меня! — обрадовалась бабка. — А, смотри, обратно лезет.
Кузьминична не отнимала руки, и божья коровка, побродив у нее, снова вскарабкалась на Егоркину ладонь. Он поднял руку ближе к небу, показывая насекомому его дорожку. Кузьминична рядом тоже запрокинула голову, уставилась подслеповатыми глазами, как будто что–то могла различить. Егорка легонько тряхнул рукой, и божья коровка полетела.
— Улетела, — сказал Егорка.
Но бабка продолжала смотреть в небо.
— Улетела, говорю, — Егорка пихнул Кузьминичну локтем в бок, думая, что она не слышит.
Бабка перевела взгляд на него. Горестно вздохнула, накрыла его раскрытую ладошку своей:
— Тяжело тебе, Егорушка, сердечный мой? Хлопцу со стариками жить, а? Без матки да без батьки — одному–то жить не патока?
Егорка неловко вытянул руку: будет теперь Кузьминична с разговорами приставать.
— Да уеду я, блин, уеду… И ваще, я уже взрослый, самостоятельный… Ну один и один.
— Дитё — оно есть дитё, матка с батькой всегда нужны, не хорошо так–то… — вздохнула Кузьминична.
Егорка даже встал было, но спешить было некуда, да и идти было некуда — повременил уходить.
— Посиди, Егорушка, — позвала бабка, — поговори хоть ты со старухой.
— Баба Глаша, а ты правда в Бога веришь? Ну, чисто что он есть и все такое? — О Боге с Кузьминичной в последнее время он говорил частенько.
Но бабка в очередной раз удивилась вопросу, заулыбалась:
— А как же без него? А откуда же это все?
— А тебе–то от него какая польза?
— Вот ты без матки, без батьки, без друзей–хлопцев — один. А веровал бы — всегда б не один был, с Ним.
— Да как — с ним? Где он? Там? — Егор указал рукой, куда улетела божья
коровка. — А я где? — опустился рядом на дерево.
— Не знаю… Был бы ум на месте — поведала. Да только Он не там, — Кузьминична тоже махнула на небо, — а… — она развела руки, — везде, понимаешь? Вокруг. И в тебе самом тоже есть.
— Чё, прям и во мне? Откуда ты знаешь?
— Та Он во всех.
— Ну вот как ты думаешь, как он это все состряпал? Чё конкретно придумал, как там, бля… сотворил?
— Та я ж не думаю, Егорушка. Это вы все думаете, думаете, понять шо–то пытаетесь…
— То есть как — не думаешь? У тебя ж памяти нет, а ум–то есть!
— А без памяти — о чем думать? Это вы все свои воспоминания перетряхиваете, складываете их то так, то эдак… составляете свои эти… ну правила себе, шо ли… как жить. Терзаетесь почем зря. А Бог — вин не от этого…
— Чудная ты, Кузьминична.
— А ты крестись, Егорушка, и ангел–хранитель у тебя появится.
— Ага, только я ж ваще не уверен, что он есть — ну, Бог. Как же креститься буду, когда я конкретно не знаю, чё он есть?
— А ты не думай об этом… Вообще — не думай.
Неожиданно для себя Егорка разволновался, вытащил «Приму», закурил. Но не уходил. Хотя бабка замолчала и больше не собиралась приставать к нему с проповедями. «Задумалась», — оценил было ее молчание Егорка, но тут же опомнился — она же не думает! — уставился в лицо Кузьминичне и… Бабка и правда не думала. Ее глаза так уставились в небо, как будто там было полно божьих коровок, за которыми обязательно надо было присматривать, чтобы с ними чего–нибудь не случилось.
— Ну, блин, Кузьминична, ну ты сказанула! — не мог успокоиться Егорка. — Это тебе пенсию платят, а мне постоянно думать надо, как бабла скосить. Как без ума–то жить? В жизни же — врубись в базар — конкретно хитрить надо, мухлевать
побольше — тогда бабла и обломится. А без ума и бабла нет. И все про всех помнить, а то какой–нибудь фраер нае… э-э… обманет.
