Джулз Денби - История Билли Морган
Этот опыт меня многому научил.
Я поняла, что никогда нельзя доверять хиппи; у них каждый сам за себя, у них нет чести. Я завязала с ними, хватит.
Я узнала, что во мне есть темная сторона, которую я с трудом могу контролировать, она может стать оружием, она пахнет смертью, и, когда нахлынет, я могу сделать и сказать что угодно, причинить боль кому угодно, даже себе, но после этого буду чувствовать, что очистилась, точно мертвая ракушка, омытая тысячей течений, и захочется мне только блевать. Я научилась ждать, когда накатит волна сокрушительной ненависти к себе, что следует за кроваво-красным освобождением; дрожь, безнадежное ползание на брюхе, отвращение, что не идут на убыль много дней, а я клянусь, что больше никогда, никогда не буду выходить из себя.
И после этого урока я решила, что больше никогда не стану принимать «кислоту» или курить слишком много травы, нюхать слишком много порошка и принимать внутрь то, от чего могу потерять контроль над собой.
Но правила легко придумывать и куда сложнее, как выяснилось, им следовать, особенно когда речь заходила о «спиде» – не коксе, игрушке для богатых, а дешевом, брутальном «Билли Уиззе», единственном наркотике, который я действительно любила. Ах, это чувство, когда шероховатые, раздробленные кристаллы толкают тебя к свету, ты словно Господь Бог на ракете, ты полон ярких, мерцающих, застывших звезд, ощущение, будто можешь сделать что угодно, сотворить что угодно, перевернуть Вселенную и станцевать на битом стекле. Это правильный наркотик, наркотик, который заставляет тебя думать, будто ты больше, чем на самом деле; ты полон горячей крови и безграничной уверенности, прекрасный, талантливый, остроумный: это не та дрянь, что превращает тебя в ухмыляющийся полусонный овощ или бессмысленного долбанутого торчка, выпрашивающего мелочь, которого все презирают и от которого все отворачиваются. Я знаю, знаю, «спид» укорачивает годы, разрушает здоровье и в конце концов лишает рассудка; превращает в съежившуюся, засушенную, безжизненную мумию с гнилыми коричневыми пеньками зубов, раскрошившихся до десен, зловонным дыханием и мозгами, не способными удержать мысль больше чем на пару секунд, но когда ты молод, и на вечеринке тебе предлагают – Давай, угощайся, – ты в последнюю очередь думаешь о будущем…
Я упорно боролась, чтобы не превратиться в спидового торчка, не стать никчемной наркоманкой, старалась жить достойно и сохранять контроль над собой и преуспела в этом, но эта борьба завинтила меня туго-туго, и никакие бесчисленные ванны с лавандовой пеной и никакая треклятая йога не помогут снять это напряжение. Так нужно. Это мой щит, моя защитная система, мое утешение.
А еще я научилась никому не говорить об изнасиловании; понятное дело, в те времена не было ни кризисных центров для жертв изнасилований, ни телефонов доверия, ни консультаций. А если ты заявляла в полицию, с тобой обращались как с недочеловеком, шлюхой. Даже семья проклинала тебя, многие женихи разрывали помолвку, после того как заплаканная невеста в минуту любовной слабости открывала свой темный секрет. Но времена изменились, и в итоге я рассказала об этом Лекки, Микки и Джонджо.
Пару лет назад я все рассказала Лекки, когда за обедом, вопреки обыкновению, выпила пару бокалов вина. Мы сидели в ее квартире. Она плакала. Боже, благослови ее нежное сердечко, я так благодарна ей за сочувствие. Она плакала так, как я никогда не позволила бы себе плакать по той несчастной девочке, по мне. Она обняла меня; я не большая любительница обниматься, но сердечно обняла ее в ответ, вдохнув без остатка ее доброту; она высказала все, что думает о мужчинах-ублюдках и о том, какая я была храбрая, и как она мной восхищается.
Я заварила ей чаю, она сглатывала слезы, кипела от возмущения и прочищала нос в платочек с нарисованными золотыми купидонами. Я пыталась объяснить ей, что не питаю ненависти к мужчинам или к кому бы то ни было вообще; ненавидеть всех людей скопом лишь потому, что среди них попадаются отбросы, бессмысленно и отнимает слишком много сил. Я хочу сказать, что люди – либо хорошие, либо плохие, верно? Пол, раса, религия – все это чушь, на самом деле. Хорошие или плохие, вот и все. Она немного посмеялась над этим, сказала, что я ужасная, гадкая старая байкерская цыпочка; я тоже рассмеялась, но ведь это правда. У них, у банды, я переняла эту незатейливую философию и придерживаюсь ее до сих пор, потому что считаю, что она помогает жить.
Затем я рассказала, как восприняла то, что Стивио сделал со мной: я вычеркнула это из памяти, потому что ни при каких условиях не хотела, чтобы этот мудак получил надо мной власть. Если бы я позволила ему ранить меня тем, что он сделал, он бы победил. Но он не смог победить. Конец истории. Вот что я повторяла себе снова и снова. Это была моя мантра.
Затем она снова расплакалась и сказала, что я настоящий пример для подражания; и я не смогла ей объяснить, что я так решила не потому, что была храброй или сильной, я просто боялась.
Я очень боялась, понимаете? Смертельно, ужасно боялась, что если позволю Стивио победить, то стану склонной к мужененавистничеству и никогда не избавлюсь от горечи, что манит меня своими иссохшими, тощими лапами, я никогда не стану собой, я останусь просто жертвой изнасилования. И больше ничем. Все мои поступки будут определяться этим актом. Я никогда не буду счастлива или любима и не смогу полюбить никогда. Моя жизнь вечно будет вращаться вокруг этой мерзости.
Это до смерти меня пугало. Я видела, как такое случалось со знакомыми девушками, а когда стала старше, не раз сталкивалась с женщинами, зациклившимися на своем страдании: они стали озлобленными и жалкими, полными презрения к себе. Но я была слишком труслива. Я очень хотела жить, путешествовать, смотреть на мир, оставаться живой. Как сказала Фрида Кало[18] на смертном одре – Viva la Vida. Я слишком хотела жить, я хотела быть кем-то.
Viva la Vida. Боже, сейчас это смешно. Viva la Vida , блядь. Да здравствует Жизнь.
Я рассказала Лекки об изнасиловании и о том, что я сделала, чтобы исцелиться, но я рассказала далеко не все, потому что лишь позже, после всего случившегося, смогла признаться себе во всей правде. Потому что я Должна была это сделать, верно? Боже, так тяжело об этом писать, пальцы зависают над клавиатурой, словно какая-то часть моего сознания сопротивляется изо всех сил. Словно утаив это, я буду в безопасности, нет – я останусь цельной. Но я не цельная. Часть меня ушла навсегда, та часть, которую я вычеркнула. Не «чистота» и тому подобная чушь, нет, это связано со вспышками воспоминаний, с неспособностью забыть, даже если долгие годы заставляешь себя забыть. Оно возвращается, когда не ждешь, когда меньше всего этого хочешь. Как герпес. Как вирус. Как рецидивная лихорадка духа.
Иногда – не всегда, – но иногда, когда я занимаюсь сексом, любовью, трахаюсь, называйте как хотите, в голове вдруг всплывают эти старые зловещие образы. Точно одновременно прокручиваются два фильма. В одном фильме совершенно нормальные мужчина и женщина, я и кто-нибудь еще, занимаются тем, чем обычно занимаются мужчины и женщины, а в другом – нет. Темная, хаотичная масса образов, чувств, запахов, звуков накладывается на происходящее. Я пугаюсь, впадаю в панику. Мне хочется закричать, ударить мужчину, оттолкнуть его, прогнать прочь. Мне хочется убежать и спрятаться, скрыться от воспоминаний, они прорываются сквозь настоящее из погребенного прошлого, меня от них трясет.
Я не рассказывала об этом Лекки и никому вообще.
Об остальном я рассказала своему мужу, как глупая корова. Мой молодой, невинный, любимый муж, Микки. О да, я была замужем, по-настоящему, со свидетельством о браке и всем прочим. Я рассказала ему, когда мы были женаты всего несколько недель, сглупив, как одна из тех отвергнутых невест. Я расслабилась, ведь мы так любили друг друга. Я доверилась ему, лежа в его сильных объятьях на нашей большой ветхой кровати красного дерева, на бугорчатом матрасе под нарядным новомодным пуховым одеялом, которое нам подарили на свадьбу, и равнодушная луна светила в темное окно. Я рассказала ему и почувствовала, с отвратительной дрожью в желудке, как теплота покидает его объятья, как холод пронизывает летнюю ночь.
Я не должна была рассказывать; и он не знал, как поступить. В его жизни, с мальчишескими журналами, ребяческими приключениями и забавами, ничто не научило его, как поступить, если знаешь, что твоя новобрачная в шестнадцать лет была изнасилована и никто даже не пытался ей помочь. И что человек, сделавший это, ходит где-то на свободе и, может быть, проделывает это с другими девушками, и ничего нельзя с этим сделать, не с кем бороться. Только призраки танцуют и насмехаются, когда в отчаянии и гневе слепо на них замахиваешься. Только призраки в лунном свете. Бедный Микки.
