Валерий Митрохин - Афорист
Вовс и Ва:
— Я похож на библиотекаря, оказавшегося в горящем книгохранилище, который не знает, что вперёд спасать. Да он и не может спасти сокровищницу, так как не в силах оставить чего–то в огне.
— Ты хорошо сказал, Вовс, — прошептала она, — Но тебя я в огне не оставлю. Как бы там ни было — надо уходить. Сгореть с книгами — отважный поступок. Но кто же соберёт новую библиотеку, если все погибнем на этом пожаре!?
И они ушли. Каждый своей дорогой. Почему не вместе? Вероятно, и сами бы не дали ответа на этот вопрос.
Может быть, ушли каждый своей дорогой для того, чтобы каждый в отдельности мог положить начало своим народам. Чтобы возродить их более мудрыми. Такими, дети коих оказались бы более достойными друг друга.
Из уличных диалогов:
— Я пошутил.
— Спасибо, что сказал об этом.
— А сейчас я снова пошучу, готовься.
Из того же источника:
— Прости, брат, но только от всего сердца!
— Экстазмы витают вокруг. Они, словно невидимый (то есть ночной) снегопад, заполнили атмосферу. Мы вдыхаем их, и нам хочется, хочется, хочется… Каждому хочется своего.
Слово — это движение души. Внешне похожие друг на друга слова отличаются, как души, исторгшие их. Одно и то же слово может быть в устах того или иного человека и выстрелом, разящим наповал, и бальзамом, и целительной поэзией, и пошлостью, и нежным комплиментом, и ругательством…
Писать не на чем — не беда. Вот когда писать не о чем — это да! Пур — Шпагатов.
Ретроспектива:
— Какая всё–таки большая, — в пароксизме повторял Семивёрстов.
— Тебе не подхожу?! — сквозь всхлип спросила Тама.
Он промолчал.
— Если не твой размер, скажи сразу, чтобы потом разговоров не было.
— Какая всё же большая! — повторял и повторял он.
— Это не я большая, а ты малыш, — выдышала Тама радостно.
Они открывались, словно мидии. Это происходило чаще всего в ночи. Моллюск их чувства жаждал обнажиться, чтобы снова ошпариться свободой. Обжечь нежное тело — эту слизистую, слезящуюся жидким серебром плоть. Ощутить обволакивающее прикосновение вечности. Не всё же сосать сладкий бульон жизни сквозь сомкнутые створки!
Проклятье в том, что мы стремимся к идеалу. Эта вековечная ошибка, внушённая человечеству сатаной, отбрасывает нас от даже самой заурядной жизненной цели. Человек рождён, чтобы стать лучше, чем был в предыдущей жизни. И только. Вполне осуществимая задача. Мы же перенапрягаемся, замахиваясь на идеал, которого, кстати сказать, — и мы это знаем всегда — не существует. Вследствие чего разочаровываемся, бессилеем, теряем себя, деградируем. Так чаяния Создателя идут насмарку (из эссе Шпагатова).
Пур — Шпагатов никогда ничему не удивляется. Бывает, говорят: «Господи! Ничего более красочного не видывали» (имеется в виду открытие Барселонской Олимпиады). А он пожимает плечами: мол, ничего особенного.
Кому–то кажется, что всё это поза, что выдающийся журналист и общественный деятель — человек неэмоциональный или даже равнодушный. Оппоненты его даже термин придумали «эмоциональный дальтонизм», пытаясь ярлыком этим дискредитировать борца с аморальным явлением нудизма. Тщетно! Все, кто знает эту личность, кто непосредственно контачит с нею на протяжении многих лет, подтвердят с радостью: Ной никогда не пройдёт равнодушно мимо женщины, брызжущей страстью. Обязательно как–нибудь затронет её, ну хотя бы изысканным комплиментом одарит. Видели бы его противники, как наш земляк любуется пейзажем, излучающим живой свет. Как отдаётся музыке, которая буквально гипнотизирует его душу. Как любит детей, видя в каждом ребёнке отражение, как в чистом зеркале, света солнца… (Гоша Ломтю, очерк)
Пиза:
— Ну, заходи, шурин, в моё заведение. Слышишь, какая музыка у меня!
Музыка была негромкой. Работали кондиционеры. И хотя гости — всё прилично одетая вежливая публика — курили, воздух был лёгкий.
На помосте раздевалась рослая блондинка. И на несколько мгновений Семивёрстову почудилось, что это Тама.
Подойдя к стойке, Пиза вынул из кармашка фрака платочек в кружевцах и, взяв бокал, стал протирать его изнутри.
— Хозяин! — донеслось из подсобки встревоженное.
— И что? — ответил другой голос, посильнее и поспокойнее.
— Мазок берёт.
— Не буди барак, подруга, — всё у нас чисто!
К стойке вышла ещё одна блондинка, хрупкая и, робея, спросила:
— Как всегда или?
— Сегодня «или».
— Потому что с гостем? — осмелела барменша.
— Мой шурин, — представил Пиза, — обслужи, как следует. Я сейчас…
Пиза обогнул помост, скрылся в гареме.
Загадка
С виду замысловат и радужен, как ракушка, но изящной формы нутро зловонно и кончается тупиком. (Мир людей)
Ретроспектива
Ва — Семивёрстову:
— Папа! Ты хочешь, чтоб я всю жизнь оставалась пятнадцатилетней!?
Обрывок фразы:
— Допустила междумах.
Из магнитофонного протокола:
— Как зовут?
— Максимильянц.
— Род занятий?
— Безработный.
— А до того? Профессия?
— Не помню.
— Ну, чем–то же ты занимался когда–нибудь?
— Да! Искал на свою голову приключений.
— Оно и видно.
— А как ты попал наверх?
— Ну, сидели мы в саду, пиво пили, курили. Подошёл этот — Хозяин — предложил.
— Сразу? То есть вы сразу же сели и поехали?
— Нет! Через бар. Угощал от души. А потом, когда мы набрались, о работе заговорил. Мол, не пыльная, за хорошие деньги. Мы согласились. Стали пить ещё. А потом вырубились. Видать, он подсыпал что–то в бокалы. Очухались уже на плато.
Пиза — Семивёрстову:
— О каких общечеловеческих ценностях ты говоришь?! О каком общем знаменателе или среднеарифметическом? У каждого есть что–то своё, что ему дороже всего. Одно время более всего на свете для меня была деревянная на болтах кровать. Я просто в экстаз впадал, когда ложился на её поролоновый матрац. А шляпки болтов у неё никелированные. В солнечный день блестят. А ночами тускло так, интимно светят. И кровать эта два года не скрипела.
О Пизе:
Он истинный южанин, поскольку, прежде всего, выделяется даже среди своих вопиющим вкусом. Одевается, как петух. Яблоки и арбузы ест с солью.
Из подслушанного случайно:
— Что это с тобой, ты такой бледный?
— Голова закружилась.
— С перепою что ли?
— Ни в одном глазу.
— Значит, беременный…
Диалог бомжей:
— А ты откуда взялся?
— Любопытной Варе нос оторвали…
— Отвечай, где живёшь, где твой дом?
— Где–то там, в том районе, — и ткнул пальцем в небо.
— То–то я смотрю, не нашего ты Бога.
— Чего–чего?
— Уж очень ты здоровенький.
— Ты тоже не слабак.
— Но без подсветки от тебя же так и брезжит…
— Брызжет?
— Брезжит рассвет. А на рассвете мне снится сон. Река течёт сквозь глаза. Горбатые мосты над нею, совпадая со своими отражениями в воде, образуют глаза. Сквозь которые и течёт. Я думаю, это скверный сон.
— Но ты ведь не в сквере ночуешь?
— Бывает, что и в сквере.
…Посмотрел я в небо и увидел дверь. И услышал: «Взойди сюда и я покажу, что должно случиться…»
И тотчас я очутился во власти Духа. И перед престолом небесным. На престоле был Сидящий. От Сидящего исходило сияние, подобное тому, какое испускают драгоценные камни: яшма и сардоникс. И сам престол окутывала радуга, мерцающая подобно изумруду.
Вокруг престола стояли ещё двадцать четыре престола поменьше, на коих восседали двадцать четыре старца, облечённые в одежды белые. Увенчаны они были венцами золотыми.
И вот пошли от главного престола молнии, сопровождаемые громоподобными голосами и грохотом сильным. И семь факелов возгорелись перед престолом. То были семь духов Божиих. И простёрлось пред престолом море, прозрачное, словно кристалл.
И ещё стояли здесь четыре существа, исполненные очей спереди и сзади. Первое из них было подобно льву, второе же — тельцу. Третье имело лицо человеческое, а четвёртое создание походило на орла летящего. Каждое из четырёх имело по шести крыльев, покрытых глазами. Живые эти создания непрерывно взывали: «Свят, свят Господь Бог Вседержитель, который был, есть и грядёт!»
Между тем двадцать четыре старца падают ниц перед Сидящим на престоле, поклоняются Живущему веки вечные и, полагая свои венцы перед ним у престола, говорят: «Достоин Ты, Господи, принять славу и честь и силу, ибо Ты сотворил всё и всё по твоей воле существует и создано!»
В деснице у Сидящего на престоле появился свиток, испещрённый письменами с обеих сторон, опечатанный семью печатями. Ангел Могучий провозгласил громовым голосом: «Кто достоин снять печати с этой книги и раскрыть её?»
