Олег Дарк - Смерть в гриме
Когда она меняла ноги, из-под пеньюара горячо и густо пахнуло, и она невнимательно скользнула взглядом мне между скрещенными ногами и прикрыла колено.
— Вы ведь думаете, что это я распорядилась. О, как Вы правы, Вы даже не знаете, хотя и не в том смысле. Не надо было с ним. Хотя и могла, конечно. Он мне и в самом деле последнее время. Лез и все спрашивал, когда да когда. Но я же сама виновата, что ему наобещала. Да откуда же я знаю. Было уже не до издательств, я другим увлеклась. Обещания ему висели на мне, как крест. И Степан уговаривал — нет, это не Степан, — кивнула в сторону коридора, — просто шестерка, — убери да убери его, потому что мешает, зачем он теперь тебе. А я все медлила, потому что виновата. Я даже рада потом была, что так само устроилось, кто-то для меня постарался. То есть не то что рада — (Испугалась, но не потому, что проговорилась, а вот именно чтобы уточнить и поправить мысль.) — Мне его будет очень не хватать. Да я бы, я думаю, и никогда бы не решилась, так бы и мучилась с ним все время, пока его наконец не убили бы, потому что его все равно рано или поздно убили бы, Вы не понимаете. Но и не потому, что привыкла или когда-то любила, я его никогда не любила. Но и эта его нелепость, его требовательность, вера, его надежды и любовь, что я не обману, то, как он любит меня, Вы же знаете, он меня любил, только он и больше никто, и смешные абсолютно бездарные «тексты», как он их называл, — все это было очень трогательно. Но сначала-то я была потрясена, рыдала как ненормальная. Не знаю почему, потому что не любила его никогда. Наверное, поэтому. Вы знаете, как мы познакомились?
— Нет.
— Знаете. Хорошо. Я Вам сейчас расскажу.
Отец мой, Иван Федорович Трофимов, был известный писатель, да Вы его знаете, очень богатый человек и красивейший мужчина. Я им была в детстве, да и потом, очень увлечена. Он писал такие… фэнтези в то время, когда русских фэнтези еще почти никто не писал. А он писал. Он был мастер в этом роде, очень авторитетный, мэтр, русский Лем и мой любимейший писатель, если совсем откровенно. Ему давали представлять и западные переводные книги на фантастические темы. Он к ним предисловия писал. Он их очень хорошо знал.
Может, потому и в его собственных произведениях действие происходило в других странах, в то время, когда мало кому это позволяли. А ему позволяли. В Америке или Японии, где он не бывал никогда. А потому и мне было просто удивительно, как же ему удается, чтобы и я во всех деталях, как в кино, которого по папиным произведениям так и не сняли, хотя он очень хотел, я знаю, мог так составлять слова. Потому что я сама никогда не могла. Вы не поверите, за всю жизнь ни одного стихотворения, даже не пробовала, никакого сюжета, что Вы! Я была художницей.
Ну то есть так у нас в семье считалось, потому что рисовала. Мне папа всегда самые лучшие краски всегда откуда-то доставал. Ни у кого таких не было. Хотя на самом деле меня на всякий случай учили всему. Музыке, танцу, языкам, вот живописи. Я очень долго не знала, кем в конце концов буду. Но было точно известно, что это будет что-то имеющее отношение к искусству. Но литература для меня сразу была закрыта.
Маму не любила никогда. Да и она меня, кажется, тоже. Конечно, заботилась обо мне, то есть заботилась о том, что мне надеть зимой или, позднее, в чем пойти на школьный вечер. Ездила со мной к портнихе и по магазинам, приносила для меня специальные журналы, чтобы я сама выбрала. А еще проверяла мои домашние задания, это тоже было на ней. Но в остальном была всецело сосредоточена на красавце муже, которого безумно любила.
А он ей изменял. Сначала-то я только предполагала, потому что не могла представить, чтобы было как-нибудь иначе, а потом действительно подтвердилось. Но я ее и после этого все равно продолжала его к ней ревновать. То есть меня это мало успокаивало. Я все время думала, почему она, а не я, и представляла себя на ее месте. Мне казалось, что он был бы со мной более счастлив, а она ему не пара. Маленькая, черноголовая, как птичка, такая же очень подвижная и всегда озабоченная, с немного грустным выражением лица. Тем более заметным рядом с всегда жизнерадостным, улыбчивым, уверенным в себе папой. Они никуда не ходили вместе. Он ее просто не брал, я думала, потому, что ему стыдно выражения ее фигуры. Они представляли очень большой контраст между собой.
В произведениях моего папы действовали и люди, и какие-нибудь инопланетяне, которые к ним попали. Мне очень нравилось, как там обыкновенно возникала любовь между голубокожей и длинноглазой запредельной красавицей и простым американским парнем. То есть он не совсем, конечно, парень, а ученый, доктор наук по-нашему. Но все равно действовал иногда очень просто, он ее хотел, понимаете? Мне нравились папины произведения, так как были мне созвучны.
Меня всегда возбуждало мое воображение невозможная, которой не должно было быть, недостижимая любовь с карликом или людоедом, кобольдом, женщиной или животным, а когда сама выросла, то с ребенком. Как и все девушки, получившие художественное воспитание, не только те, которые стали художницами, но и которые художницами не стали, я была влюблена в своего отца.
Мне нравилась его еще военная выправка (когда-то он был офицером), серые от седины волосы, как он закидывает голову, отправляя волосы назад рукой, а они опять спадают, и тот самодовольный уверенный вид, с которым он, обняв за плечи, вел меня прогуливать по вечерам в парк. Как это должно было выглядеть со стороны, я всегда представляла, потому что не могла увидеть сама. Потому что мы с ним очень любили вдвоем прогуливаться. Я им гордилась, как мы с ним идем, и что я иду с ним. Мне казалось, мне должны все завидовать. Или как по-юношески заглядывал снизу в лица проходивших молодых женщин, когда мы наконец усаживались на нашей любимой скамейке. Приставая с расспросами о его отношениях с женщинами во время этих почти ежевечерних прогулок. Которые должны же у него быть. Выглядывая из-под его руки. А чтобы он ее не убрал, потому что он сейчас же делал попытку убрать ее, я его держала за пальцы.
Я очень рано открыла этот способ удовлетворять свою ревность к маме. К другим женщинам ревновала значительно меньше, потому что у них на него было прав не больше, чем у меня. Смущаясь и посмеиваясь и выдирая руку, да что тебе надо от меня, я не понимаю, я люблю твою мать, нет у меня никого. А я тогда какую-нибудь, кого я знала, хоть немного привлекательную, но на которую и не думала. Нет, нет, ну что ты, у нее же короткие ноги. И сначала чтобы рассеять одни мои подозрения, описывал Галю или Свету в издательстве, увлекался, но у нас ничего не было, мы просто дружим. И наконец рассказывал больше, чем, думал, может себе позволить. Конечно, ты пойми, бывает романтическое настроение, ты только маме не говори, вышли вместе, проводишь, ну и даже если поцелуешь. А тогда ты все рассказывай, торговалась я, не может быть, что это все. И он опять увлекался. Ну я и остался, помнишь, я позвонил, что я у Сергея, мы же с тобой взрослые люди.
Я думаю, он не меньше меня нуждался в таких разговорах и в этой борьбе со мной. Он для того со мной и гулял, а потом дулся. Ему было очень неприятно, что я про него что-то знаю, несколько раз мы пропускали прогулки, смотреть на меня. Как будто я ему противна. А потом опять шли, и все начиналось сначала. Мама подозревала, что там между нами что-то происходит, но сделать ничего не могла.
Когда мы сидели на этой скамейке, к нам подсела девушка. Она сначала мимо прошла, поглядев, а папа — заглянув, а потом вернулась и подсела. Лет 25, но все равно же старше, о, как я их всех ненавидела этого возраста! Папа со своим обычным уверенно-ироническим видом наблюдал ее, откинувшись. Она сказала: — "Что же Вы, интересный мужчина." — "А что?" — "Она же еще девочка совсем, что она может. Пойдем лучше, я тебе покажу настоящую любовь." — "Ничего, мне нравится," — ответил мой папа, а его затылок подмигнул мне. Такие, как она, постоянно ходили в нашем парке. — "Ну, если нравится, оставайся с этой молокосоской. Я думала, тебе хочется настоящего." — "А она найдет сегодня настоящего, как ты думаешь, — сказал мой папа, мне показалось, что сожалея. — Она подумала, что ты моя девушка." — "Я и есть твоя девушка." — "Конечно." Он обнял меня. — "Разве не может такого быть, чтобы я была твоя девушка, женщина?" — "Да ты и есть, сама же сказала, поздно уже, пойдем." — Убрав руку, хлопнув меня по коленке и поднимаясь — все это между словами. — "Ну почему, почему такого не может быть, чтобы по-настоящему (вот где мне очень пригодилось слово шлюхи). Я тебя люблю." — "Я тебя тоже." — "Ведь бывает же, что же, что отец. Как между мужчиной и женщиной." Он остановился. — "Никогда, обещай, что никогда не будешь говорить ничего такого." После этого мы пропустили целых три прогулки. Я очень мучилась. Мне казалось, что я все испортила и теперь не захочет больше со мной.
Кроме папиных произведений и прогулок с ним, меня привлекало окружение родителей, их друзья. То есть, конечно, папины друзья и окружение, потому что мама их только принимала всегда. Мне они были интереснее, чем их дети, которые с ними приходили, и мои школьные товарищи, которых я почему-нибудь выделяла и тоже в таких случаях приглашала к нам. Чем больше я становилась, тем чаще заглядывала в комнату, где сидели старики, или прислушивалась к тому, что делается за их столом. Я думала, что там в любой момент может сделаться что-нибудь очень важное, которое хотят скрыть от меня, а я пропущу. Задерживалась там или совсем переходила. Для меня они все были старики, потому им всем было за тридцать.
