Анаис Нин - Соблазнение Минотавра
Ни один из них не стремился к сближению, но, пребывая как бы в одной сфере, на одной высоте и обладая одинаковой беспристрастностью наблюдателя, они стали встречаться и вместе прогуливаться. Они никогда не смотрели друг на друга не отрываясь, как это свойственно влюбленным мексиканцам.
У обоих имелись фотоаппараты, и они методично фотографировали все подряд. Что же касается их самих, то они как бы договорились ничем не выдавать себя — ни словом, ни жестом.
Эдвард относился к ним небрежно, как к ходячим плакатам или плоским картонным фигурам. Но Лилиана считала, что их фасад, как и все остальное, не более чем маска.
— Они просто не знакомы со своим внутренним «Я», — сказала она.
— Может быть, вы представите их друг другу? — иронично спросил Эдвард.
— Но вы ведь знаете, что это очень опасно. Они могут не узнать свое «Я», сочтут меня нарушителем границ, а свое «Я» — квартирным взломщиком.
— Очень опасно предлагать человеку такое представление о нем, которое он не желает признавать.
Эти слова пробудили в ней то чувство опасности и тайны, которое всегда вызывал доктор Эрнандес. Она вспомнила его высказывание: «Мне надоели телесные болезни, с которыми я воюю уже пятнадцать лет, и потому я развлекаю себя ролью детектива-любителя, раскрывающего чужие тайны».
В другой раз доктор сказал:
— Я прекрасно понимаю, что вы сбили меня со следа, посвятив в тайную жизнь своих друзей вместо своей собственной. Но позвольте сказать правду, которая может вас шокировать. Вы греетесь не в лучах солнца, а в пассивности и фатализме моего народа. Мои соотечественники убеждены, что характер человека невозможно ни изменить, ни испортить, что человек — это непредсказуемая и неуправляемая природа. Они считают, что человека следует принимать таким, какой он есть, как принимают бедность, болезнь, смерть. Принцип усилия и изменения им неизвестен. Ты рождаешься бедным, хорошим или плохим, или даже гением и живешь с этим точно так же, как живешь со своими родственниками.
— А бывает здесь так, что человек теряет над собой власть и становится одержимым? Как это случается на Бали, в Африке, на островах южных морей?
— Конечно. Когда люди, построившие свою жизнь на смирении, покорности, униженности и пассивности, попадают в ловушку, они не знают, как с ней справиться. Все, что они умеют, так это схватить нож или револьвер и убить.
— И никто не ищет причин, никто не побуждает их действовать?
— Никто, кроме меня. Но я буду за это наказан. Всякий, кто пытается коснуться этого животного стиля жизни, этого слияния со светом, этого отсутствия мысли, оказывается жертвой человеческой ненависти к знанию.
— У вас есть обезболивающие средства против физической боли. А почему нет ничего против тревоги?
— Есть, но они не помогают.
Как-то на яхте одного мексиканского генерала был устроен маскарад. Со всех палуб по заливу пускали праздничные ракеты, и подвозившим гостей лодкам приходилось отважно маневрировать под дождем кометных хвостов.
Мексиканский генерал был единственным человеком без маски. Он встречал гостей у последней ступеньки трапа и каждого обнимал; у него была такая широкая грудная клетка, что в ответ на объятие Лилиана смогла поцеловать лишь одну из медалей на его груди.
За масками, перьями, красками и блестками Лилиана видела только глаза — глаза-как-море, глаза-как-у-зверя, глаза-как-земля, глаза-как-драгоценные-камни, застывшие, подвижные, текучие… Одни легко откликались на ее пристальный взгляд, другие ограничивались мимолетной вспышкой.
Лилиана узнала доктора только тогда, когда он заговорил. Он был в костюме воина-ацтека, с раскрашенным лицом и телом, с копьем в руке и острыми стрелами за спиной. Теперь настала его очередь наносить глубокие раны, такие же глубокие, как те, что приходилось лечить. В эту ночь его внешний вид словно запрещал женщинам прятать голову ему под крылышко и плакаться в жилетку. Прежде чем они успевали превратиться в ревущих младенцев, он уже бросал вызов потенциальной любовнице.
Когда появилась Диана с Крисмасом, словно скрывающимся в ее тени, доктор сказал:
— Когда у моих пациентов голодные чувства, я посылаю их к Диане.
На Диане, чья голова выступала из пустой картинной рамы, была лиловая маска, а в волосы были вплетены водоросли. Она танцевала с Крисмасом.
Крисмас был одет в костюм инопланетянина. Этот намек на дистанцию Диану ничуть не смущал. Она целовала его, и рама охватывала их плечи, как спасательный круг, способный удержать на поверхности в неизведанном море чувств, чью зыбкость лишь усиливали джаз и фейерверк.
Облокотившись о перила, стояла какая-то пара, и Лилиана услышала, как женщина говорит: «Даже если это не так, скажи, что ты меня любишь, я тебе никогда об этом не напомню, я никогда тебя больше не увижу, но хотя бы сегодня скажи, что ты меня любишь, что ты меня любишь».
Неужели гарантия свободы от ответственности превращает любого человека во влюбленного и поэта? Способна вызвать лирическое признание? В зеленом отсвете фейерверка Лилиана видела, что мужчина не решается создать иллюзию даже на одну ночь, и подумала, что ему подобает маска величайшего скупца!
Жаждущая иллюзии женщина исчезла среди танцующих.
Теперь все выделывали замысловатые фигуры мамбо — танца, который не только заставляет двигаться тело, но и порождает слова, которые без него сказать невозможно.
Благодаря своему костюму доктор преобразился. Лилиана была изумлена, наблюдая его в роли безжалостного любовника, способного наносить жестокие раны на поле любовной битвы и не знающего снисхождения. Он уже отделил Диану от Крисмаса, бросив несколько иронических замечаний, а еще одну женщину оставил в полном одиночестве на палубе среди сложенных кольцами канатов, напоминающих спящих анаконд.
На Лилиану действовало не только выпитое шампанское, но и особая нежность ночи, такая осязаемая, что с каждым вдохом Лилиана проглатывала ее часть: она чувствовала, как ночь течет по ее артериям, словно новый наркотик, еще не открытый химиками. Лилиана глотала ночь, она глотала льющийся свет фейерверка и переливалась его цветами. Это было не только шампанское, но и веселые крики местных мальчишек, ныряющих на дно за серебряными монетками по обе стороны от яхты и карабкающихся потом по якорной цепи поглазеть на праздник.
Теперь для нее существовало много Голконд — одна над горизонтом, темные холмы в ожерельях дрожащих огней, другая — отражение на атласной поверхности залива, третья — Голконда масляных ламп в хижинах местных жителей, четвертая — Голконда свечей, пятая — Голконда холодного неонового света, неонового креста над церковью, неоновых глаз будущего, лишенных теплоты. Но все они казались красивыми, когда отражались в воде.
Доктор Эрнандес танцевал с женщиной, напомнившей Лилиане одну картину Мэна Рэя: огромный рот во всю ширину холста. Молодой человек, которому женщина предпочла доктора, выглядел обескураженным. Лилиана заметила, что он бледен. Опьянение? Печаль? Ревность? Одиночество?
Она сказала ему:
— Во всех Кони-айлендах мира есть такой аттракцион — скользкий вращающийся круг, на котором надо удержаться. Он вращается все быстрее и быстрее, и люди не в силах удержаться на гладкой поверхности, они соскальзывают.
— Я знаю, как удержаться: надо поплевать на ладони.
— Тогда давайте оба поплюем на ладони, — сказала она и, увидев, как он поджал губы, испугалась, что он обиделся. — Мы соскользнули в один и тот же момент.
Его улыбка была такой натянутой, что казалась гримасой. Крики мальчишек-ныряльщиков, наркотические огни, фейерверк и танцующие ноги уже не трогали их, и они поняли, что пребывают в одном и том же настроении.
— Время от времени, на какой-нибудь вечеринке, в самый разгар веселья, я вдруг испытываю ощущение, будто выброшена из круга, — сказала она, — что я давно должна успокоиться, что я натолкнулась на препятствие. Не знаю, как это выразить…
— Я живу с этим ощущением не время от времени, а постоянно. Может, сбежим отсюда вместе? У меня есть красивый дом в старом городе, всего в четырех часах езды отсюда. Меня зовут Майкл Ломакс. Как вас зовут, я знаю. Я слышал вашу игру.
В джипе Лилиана задремала. Ей приснился экскурсовод из местных жителей, с бронзовым обнаженным торсом, стоящий у входа в ацтекскую могилу. Он держал в руке мачете и спрашивал: «Не желаете ли пройти в гробницу?»
Лилиана собиралась ответить отказом, но проснулась — джип тряхнуло на неровной дороге так, словно она ехала на верблюде. Она услышала гул моря.
— Сколько вам лет, Майкл?
Он рассмеялся:
— Двадцать девять, а вам около тридцати, так что покровительственный тон вам не к лицу.
— Юность колюча, как кактус, — пробормотала Лилиана и снова заснула.
