Каролин Ламарш - День собаки
Я хотела увидеть, как умирает олень. Едва мы успели притаиться в специально оборудованном укрытии и начать наблюдение из-за большой сосны, как он появился на опушке леса и двинулся в сторону прогалины, прямо на нас. Трава там росла густая, однако олень не склонял голову к земле и не собирался пастись. Он приблизился к нам и остановился в нескольких метрах, глядя в нашу сторону. Это было животное в самом расцвете сил: рыжая шерсть и подросшие за лето рога. «Замечательный трофей», — подумала я с тоской и повернулась влево, чтобы видеть только отражение оленя в глазах Нико. Замерев в укрытии, положив дуло ружья на деревянный бортик, он в упор смотрел на животное. Мне пришлось сделать усилие, чтобы не закричать, не хлопнуть в ладоши, не отдалить смерть. Тишина была такой тяжелой, словно свинцовая пуля в заряженном ружье. Вскрикнула птица, олень слегка тряхнул головой и медленно удалился по направлению к опушке, так и не притронувшись к траве. Скрылся в тени.
«Не смог выстрелить», — сказал Нико, глядя на меня укоризненно и в то же время с восхищением. Я поняла, что мое молчание и неподвижность не только не погубили оленя, а, наоборот, спасли его. Если бы я пошевелилась, закричала, его бегство заставило бы сработать охотничий инстинкт. Так я добилась уважения любимого двоюродного брата и упустила возможность заглянуть смерти в лицо.
Когда Анна закричала, что вдоль автострады бежит бездомная собака, я почувствовала неимоверную тяжесть в руках, как будто вместо карты я держала окровавленный трофей охотника. Я сразу же вспомнила о Нико, о тяжести его тела, в тот день, когда я прижала его к себе в последний раз.
Анна остановила машину у обочины. «Мы должны спасти ее!» — воскликнула она с той порывистостью, что присуща ей в минуты, когда она выходит из своего обычного оцепенения. Она тут же выскочила из машины — я и не пошевельнулась. Но мы обе — она снаружи, я внутри машины — искали глазами собаку. Та, однако, исчезла. Я открыла дверцу и крикнула Анне, что ничего тут не поделаешь. Так часто говорил Нико: «Ничего не поделаешь» или: «Так уж получилось». Мне кажется, до нашей свадьбы он так не говорил, иначе как объяснить то, что он не выстрелил в стоящего в двух шагах от него оленя? Он так говорил в конце своей жизни, когда рак лишил его сил. Помнится, он сказал это, когда не смог поднести стакан к губам, настолько ослаб. В тот день я увидела, как уходит его мужество, точно вода в сухую землю. И следа не остается. Тогда я присела рядом с ним, я умоляла его подумать о том источнике энергии, том нерушимом ядре, что живет в нем, в которое мы оба верили больше, чем в Бога или дьявола. По правде говоря, в последние годы мы верили только в этот сгусток жизни, а не в какого-то человека со всеми его долгами и эмоциональными проблемами, в нечто, чья чистая энергия бесконечно сложнее упрошенного деления на добро и зло. Жить по законам этого источника очень легко, ибо сразу же исключается само понятие вины. Но большинство людей приходят к этому лишь в конце жизни, если вообще приходят. Нам с Нико понадобилось лишь полжизни, без сомнения, из-за рака. И в этом смысле именно рак оказался связующей нас нитью, он сделал возможным абсурд, имя которому супружеская верность. Просто потому, что мы оба знали, что время, отведенное нам вместе, сочтено, и больше не пытались поддерживать любовь всеми теми жалкими способами, которыми изобилуют учебники по психологии семейной жизни. Болезнь сама взяла на себя эту задачу, именно она, управляя нашими действиями, расписанием, планами, избавила нас от безумной гонки навстречу увяданию и приступам счастья. Наша жизнь текла на таком мрачном фоне, поэтому единственное, что нам оставалось, — выбрать краски. Цветная жизнь — удавшаяся жизнь. Моя была окрашена цветом щек Нико после спокойно проведенной ночи, цветом обнадеживающих плакатов, которые я читала в коридоре больницы, ожидая окончания сеанса химиотерапии, цветом воспоминаний, когда я понимала, что болезнь прогрессирует, и чувствовала, что истекает отпущенное нам время. И вместе с тем прошлое становилось все красочней, и часто, когда меня охватывала тоска, я вспоминала об олене, которого мы пощадили, о его коронованной голове и сияющих на солнце боках. Я чувствовала, что становлюсь исключительной женщиной, не в смысле самоотречения, а, напротив, в смысле свободы, которую, несмотря на всю сложность ситуации, обрели мои суждения, память, рассудок. Долг сводился к несению обязанностей, наложенных медицинскими процедурами, и созданию видимости достоинства, которое оградило бы нас от посторонних: в некотором роде самой болезни было достаточно, чтобы привнести необходимое количество дисциплины и серьезности для достижения чистоты супружеских отношений. В остальном Нико предоставлял мне свободу: когда горевать, а когда радоваться, когда надеяться, а когда отчаиваться. У каждой эмоции был свой цвет, яркий не омраченный этой постоянной, навязанной, размеренной семейной жизнью, необходимостью сдерживать свои порывы.
Итак, я присела рядом с Нико, увидев, как его рука бессильно опустилась, он не смог взять протянутый мной стакан. Я сказала ему: «Нико, любимый, сосредоточься, думай о Ядре… Ты знаешь, оно живет в тебе, даже если ты больше не хочешь разговаривать… Дай мне знать, что ты еще веришь в него…» Я держала его за руку и ждала хотя бы легкого пожатия в знак того, что он еще верит в то, что поддерживало нас все эти месяцы болезни. Но ничего не произошло, его рука лежала мертвым грузом в моей ладони. И тут Нико заговорил тихим, усталым голосом, его медленные слова звучали убедительнее и отпечатывались в моем мозгу четче, чем речь политика. «Дорогая…. Когда человек уже не может сам… поднести стакан к губам… вера в Ядро… умирает». Проговорив это, он закрыл глаза. Потом снова открыл. Он смотрел не на меня. Казалось, он рассеянно разглядывал солнечные блики на занавесках, а может быть, в тот момент его мысль собиралась с силами, борясь с наваливающейся усталостью. Тогда-то он и сказал: «Ничего не поделаешь…» В ту ночь мне приснилось, что он стоит на одном берегу реки, а я — на другом. Я звала его со своего берега: «Нико!» Он смотрел на меня с тем же отрешенным выражением лица, с каким произнес накануне: «Ничего не поделаешь», его взгляд был устремлен куда-то сквозь меня, будто я была занавесом, отделявшим его от солнца.
Все, что я делала с тех пор, как умер Нико, точнее, как он перестал меня видеть, потому что умер он спустя два дня после этого, я делала, чтобы стереть в порошок, уничтожить тот период времени, когда Ядро исчезло, оставив мне лишь фразу: «Ничего не поделаешь». Я не замкнулась ни на собственном горе, ни на Анне, я не давила на нее всей тяжестью положения матери-одиночки, покинутой жены. Я не случайно выбрала это слово. Муж меня покинул, бросил. Обидел меня, оставив наедине со всеми этими счетами, по которым нужно платить, перегоревшими предохранителями, взрослеющей дочерью, решениями, которые предстоит принять. Обидел больше всего тем, что заставил в одиночку бороться с воспоминанием о том кратком миге, когда его глаза перестали видеть меня. Я должна была где-то найти силы, которых нам не хватило, закрыть ту брешь, через которую улетучилась наша вера.
Я постаралась стать полезной хоть кому-то. Предложила свои услуги Ассоциации вдов. Я работала их секретарем, помогала редактировать «Бюллетень связи», навещала одиноких женщин, помогала им разобраться в административных и практических вопросах, связанных с их новым положением, подбадривала их. Вместе с тем я училась заниматься домом, садом, банковскими счетами, организовывать свой день, хотя и считается, что на это способен только мужчина. Единственное, в чем я проявила слабость, — я отказывалась водить машину Нико, сама не знаю почему. Скоро у меня будет свой собственный автомобиль, а пока меня возит Анна. Впрочем, это случается редко, потому что я чаще всего хожу пешком, а если идти далеко, сажусь на метро. Мы выезжаем только за покупками и заодно совершаем все необходимые визиты. В день собаки мы ехали в машине с Анной к очередной вдове, муж которой погиб в автомобильной катастрофе, по пути мы еще хотели заехать в новый Гарден-Центр[6], который расположился неподалеку от автотрассы. Думаю, что собака, которую Анна так жалостливо мне описывала, раньше была кому-то нужной. Она лаяла, когда надо, охраняла дверь, создавала иллюзию присутствия надежного стража, а может быть, наоборот, ласкового доброго пса, она прикрывала брешь, наполняла смыслом жизнь своего хозяина. Когда Нико умер, я должна была стать именно такой: кому-то нужной. Это было нетрудно благодаря Ассоциации вдов и заботе о доме, в котором не стало мужчины. Многие ставили меня в пример. На самом же деле я бежала. Я бежала от Анны, от ее пустоты. Она каждый день ела все больше и больше. Ела как сумасшедшая. За несколько месяцев она поправилась на восемь килограммов.
