Владимир Митрофанов - Кемер в объятиях ночи
Рука его непроизвольно потянулась к тлеющей сигарете. Старик взял ее, подержал, понюхал, потом с видимым сожалением положил назад.
— Значит, никогда и не курил? — опять пристал он к Григорьеву.
— Да у нас в роду никто не курил и не курит. Даже дед, хотя я его никогда и не видел.
— Погиб на войне?
— Еще до войны был репрессирован, говорят, умер под следствием.
— Печально. Запрос делали?
— Нет. Родители почему-то не хотят.
— А он сам был кто?
— Простой сапожник… Странно для сапожника, но, говорят, ни водки, ни табака на дух не выносил. Я тут читал мемуары Павла Судоплатова, он пишет, что тоже совершенно не переносил алкоголь…
Услышав имя Судоплатова, старик внезапно оживился:
— А ведь я его лично знавал, Пал Анатольича-то… Перекрещивались пару-тройку раз… Да…
Кстати, при ближайшем рассмотрении старик вовсе не создавал впечатления совсем уж дряхлого человека, однако на коже у него были заметны старческие пигментные пятна, и кожа его на висках напоминала древний пергамент, пронизанный веревочками склерозированных сосудов.
Старик, почувствовав в Григорьеве своего, завалил Григорьева огромным количеством информации, причем совершенно жуткой, неслыханной, как будто сам он пришел из другого времени и из другой страны. Старик, вероятно, держал ее в себе в течение многих лет, и тут под конец жизни она из него выперла, как тайна про ослиные уши царя Мидаса. Наверно, он просто не мог больше держать это в себе и унести на тот свет. Он был непосредственным участником жутких событий, тайной войны разведок в эпоху шпионов и тайных агентов, политических дрязг, перебежчиков и ядов. Размеры тайных операций были огромными. Рауль Валленберг, Троцкий, Бандера были только верхушкой айсберга. Немереное количество мелких людей просто пропало, вовсю шла охота на перебежчиков и двойных агентов.
И так продолжалось три вечера подряд. Потом это закончилось, потому что Григорьев уехал. Впрочем, многие детали не уточнялись или упускались. Фамилии не звучали вообще, только иногда имена, возможно измененные, или клички, или говорилось просто «был у нас один такой мужик».
Григорьев понял так, что старик был оперативным сотрудником разведки в золотую для шпионажа эпоху холодной войны. Огромное количество резидентуры было тогда рассеяно по всему миру, на случай военных действий подготовлены диверсионные акты на основных базах вероятного противника. Шла постоянная война разведок. Это было легендарное время отравленных зонтиков, яда кураре, спецсредств, микрофильмов и невидимых чернил. Всплыла какая-то история, как они вдвоем с еще одним товарищем кого-то зарезали и вывозили труп в чемодане, чтобы выбросить его в реку. По дороге автомобиль остановили жандармы. Они были на грани провала («Напарник мой тогда даже по-настоящему обоссался!»), но причиной остановки был разбитый задний фонарь, и главное было не сорваться и не показать виду, что они нервничают. Но и в этом случае их могли запомнить, поэтому в ту же ночь они выехали из страны и сменили документы. В другой раз им приказали кого-то ликвидировать, они это сделали, но потом оказалось, была ошибка: что-то там наверху спутали, а приказ с отменой задания опоздал буквально на минуту. И еще дед рассказал, как однажды пришел на квартиру к нелегалам, связь с которыми была на много лет законсервирована и которую вдруг решили восстановить.
— Я нашел адрес, осмотрелся, вошел в подъезд за кем-то из жильцов, поднялся на третий этаж и позвонил в нужную дверь. Открыли сразу же: видно думали, что соседи, явно ожидали звонка, расслабились. Тут же возникла немая сцена. Ждут, когда я начну их убивать. Я им говорю пароль, показываю письмо. Они молча смотрят, и я ощущаю страшное напряжение. Они все эти годы видно ждали вот такого вот момента. Жена чуть не в истерике: «Не вскрывай, оно отравлено!» Тогда я сам открыл письмо, помял, понюхал его, говорю: «Не волнуйтесь. Все в порядке. У меня нет оружия». Муж стал читать письмо, а жена его ушла на кухню как бы за чаем и вдруг выходит оттуда с револьвером в трясущейся руке и направляет его мне прямо в живот — вот-вот пальнет! Довольно неприятная, скажу тебе, была ситуация. В таком вот жутком напряжении находились люди, потому что они работали в страшное время и видели, сколько своих уничтожили ни за что ни про что. Бывало всю сеть вырубали. Да-а… Кстати, я своих издалека вижу. До сих пор могу человека из «наружки» определить по повадкам. В тебе такая черточка тоже есть, я сразу же и увидел. А с вашими водолазами мы как-то работали еще при Хрущеве. Да и потом одно было дело. Хрущев, кстати, тоже любил коньячку шлепнуть и шоколадной конфеточкой закусить. Всегда держали для него наготове. Да.
Он, наконец, дождался какого-то определенного момента, схватил тлеющую сигарету и сделал маленькую затяжку. Даже глаза прикрыл от удовольствия.
— С собой уносить многое не хочется. Судоплатов Павел Анатольевич в своих мемуарах тоже далеко не все рассказал. Про себя, заметь, ничего плохого вообще не написал: мол, всю жизнь честно служил Родине. А сейчас и Колчак вроде бы как считается герой-патриот и даже сам Деникин. Все вдруг оказались патриоты, кроме нас.
Григорьеву из тех историй запомнилась кличка Хохол. Хохол хорошо владел ножом, и непосредственно ему обычно поручали зарезать человека. Старик, тогда еще молодой оперативник, был у него на подхвате, что подержать, или придержать, чтобы не дергался.
— Убирали одного. Боялись, что уйдет на Запад, а он слишком много знал. Я его не виню: вернись он тогда в Союз, его тут же бы и ликвидировали без лишнего шума: смертельный укол и — в крематорий. И перебежать тоже проблема. На Западе, конечно же, примут и защитят, но для этого ведь надо кого-то и сдать — не просто же так, а потом всю жизнь оглядывайся, да и родных твоих здесь тоже по головке не погладят. Одним словом, человеку не позавидуешь! Считалось, нет человека — нет и проблемы. Такие были тогда времена.
Давили, мы, конечно, на него здорово, а он не ничего говорит — только рыдает, мол, не виноват, ни на кого не работаю, ничего не знаю. И до того убедительно, что я сам почти что ему поверил, едва не прослезился: выходит, что мучаем невинного человека. Реально стало его жалко. Говорю Хохлу: «Давай, кончай его, хер с ним, ничего он не знает, ошибочка вышла!» Но Хохол слезам не поверил и сделал такое, что сейчас даже не хочу за столом тебе и говорить, меня тогда самого чуть не вывернуло наизнанку, но и тут он, гад, не сознался. И тогда только он все рассказал, когда Хохол предложил: мы тебя сейчас здесь все равно кончим, тут без выбора, таков приказ, но если ты сдашь свои контакты, твою семью мы не тронем, клянусь. Слово офицера даю! И тот вдруг все и рассказал. Я даже поначалу, грешным делом подумал, что понапраслину на себя возводит бедолага, чтобы сразу отмучаться. Однако пошел, проверил и действительно обнаружил и тайник, и в нем нужные нам доказательства, а потом по другому каналу все это дело подтвердилось. Оказался двойным агентом. Тут как-то кино одно смотрел. Якобы наши поймали американского шпиона. Нашего сотрудника, конечно же, сам артист Лановой играет. Допрашивают, значит, этого самого американца. Тот им: «Моя карьера закончена! Ну, я хоть пожил: деньги, женщины… а вы за что работаете?» — «Боюсь, вам не понять… — отвечает ему Лановой. — Ведь вам ничего не говорят эти слова: честь, долг, родина…» Родина, конечно, иногда была к нам как мачеха. Что ж, как нередко бывает в детстве, родитель родной приложит хорошо для порядку, но ведь любишь его и почитаешь. Я же сам родом из глухой ярославской деревни. Вытащили, обучили, прожил интересную жизнь, много чего видел. Сейчас, чтобы не забыть языки, читаю немецкие и английские книги и газеты. Иностранцы их часто оставляют в гостиницах, а мне знакомые приносят. Один бывший американский разведчик знаешь, что сказал: «Пройдет время, и вы ахнете, если только будет рассекречено, какую агентуру имели ЦРУ и госдеп у вас наверху!» Тут он, конечно, загнул, поскольку агентов вообще никогда не раскрывают. Ни при каких обстоятельствах. Тут срока давности нет.
Он закашлялся, потом продолжил:
— Знавал я одного мужика. Народу убил лично своими руками — немерено! По работе, естественно. Был один такой тип из бывших латышских стрелков, исполнитель смертных приговоров, фамилию его запамятовал, но работал он как раз в легендарные тридцатые. Говорят, лично расстрелял примерно десять тысяч человек. Просто работа у него была такая. Приходил на работу и целый рабочий день стрелял в затылки. Сейчас ему должно быть девяносто восемь лет — и, говорят, еще живой, вполне бодрый, даже ходит, на грядках копается.
Тут же под пиво обсудили, какие рода войск самые крутые. Старик, с его слов, учился драться по специальной системе КОРОСУ чуть ни не у самого знаменитого полковника Никанора Тарасовича Короткого. Собственно, Коросу и означало «Короткого система универсальная».
