Владимир Митрофанов - Кемер в объятиях ночи
— Вы-то как долетели, нормально? — обратился мужик к Григорьеву, примостившись тут же в тени: — А вот мы пропали в грозу. Лично видел, как стюардесса, пристегнулась к своему креслу и перекрестилась. Здорово потрясло. А я еще перед полетом решил съездить на кладбище, обновить деду табличку. Смотрю: рядом поставили памятник погибшим в авиакатастрофе. Подходит могильщик, разговорились. Он спрашивает: «Летишь? Ну-ну, лети, лети! Тут у нас Пулково закупило резервный участок, земля там хорошая. Так что можешь лететь спокойно …» — Я ему: «Спасибо тебе большое, братан, за добрые слова!» — и как бы забыл, а тут как началась болтанка — сразу и вспомнил! Больше лететь не хочется. Когда самолет приземлился, тут же раздались, как говорится, искренние и продолжительные аплодисменты, переходящие в овацию. Потом стюардесса мне сказала, что пилот экономил керосин…
— А что делать! — развел руками Григорьев. — Боишься летать — отдыхай на нашем юге. У меня есть знакомая семья: муж, жена, двое детей, так они каждый год отдыхают в Анапе. Причем, едут туда на своей машине. Жена давно пилит мужа: поехали в Турцию или в Египет! Он же ни в какую: боится летать и все тут.
Подошел с пивом Влад, опять теребя свою золотую цепь:
— А я бывал в Анапе, — сказал он, — только очень давно, меня ребенком туда возили, ничего не помню. И еще в Евпаторию ездили. Помню, там пустили панический слух, что по улицам ходят дети из туберкулезных санаториев и всюду плюют, а от этого разносится туберкулезная палочка. Еще помню, мама возила меня на лиман, на какие-то грязи, она сама лечилась отчего-то, ну и я с ней заодно. Ехали туда на старом трамвае, таких уже давным-давно нет. Помню теток голых там, в лимане. Тогда они казались старыми, а сейчас может быть были бы и ничего. Помню, после лимана от соли жопа чесалась.
Пару лет тому назад летом Григорьев с Машкой тоже отдыхали в Анапе по путевке от работы. Григорьев тоже не был там с раннего детства. Город, конечно, с тех времен здорово преобразился, в центре приобрел довольно современный вид, но первые две недели отдыха вода была очень холодная, дул сильный ветер и шли дожди. Машка проживала отдельно в детском корпусе, а Григорьев — во взрослом. Сосед Григорьева по комнате, метростроевец Леха, считал, что каждый день отдыха без трахнутой бабы проходит зря, поэтому он сразу же по приезду пошел искать себе подругу. Теток обычно снимали на набережной и на дискотеке, которую каждый вечер устраивали тут же, на площадке вблизи лечебного корпуса. Эта дискотека представляла собой слепок эпохи семидесятых-восьмидесятых годов. И контингент был соответствующий: большей частью упитанные дамы среднего и старшего возраста с начесанными прическами и в кримплене, невообразимо пахнущие духами и сверкающие золотыми зубами.
Сосед Леха непременно ходил на такие дискотеки, там у него появились знакомства и за неделю до окончания срока пребывания уже и постоянная отпускная подруга Вера — женщина лет сорока откуда-то из центральной России — кажется, из Липецка. Да, точно, из Липецка. У нее даже был специфический липецкий говорок, очень заразный: как пообщаешься с таким человеком, так и сам начинаешь так говорить.
Помнится, там отдыхали две симпатичные женщины средних с детьми. Дети их, возраста, как и Машка, находились отдельно в детском корпусе, а мамаши в том же здании, где и Григорьев с Лехой, только этажом выше, и с этими тетками они однажды хорошо провели время. Сосед Леха тогда снимал женщин почти каждый вечер, были среди них и страшные, но встречались женщины и очень даже приличные. Однако даже Леха был удивлен, когда однажды вечером познакомился с двумя женщинами, которым было уже за сорок, и у одной еще была дочь двадцати четырех лет. Его поразило то, что ладно, что он с обеими тетками перепихнулся, это, понятно, само собой, — но, к его удивлению, и дочка тоже не отказалась. Одно слово — юг. Морок. Гормональный удар.
Леха был рубаха-парень, симпатяга, матерщинник. Григорьев, помнится, спросил его после очередного похода на какую-то дискотеку в соседний санаторий, есть ли там симпатичные женщины, Леха ответил очень емко, со чмоканьем закусывая персиком очередную стопку говенного анапского коньяка: «Хороших баб до хуя: ебать-не переебать!» Лехина жизненная позиция была проста: «Конечно, всех женщин на свете трахнуть физически невозможно, но стремиться к этому нужно!» Григорьеву это было на руку, поскольку Леха редко ночевал в номере. Однажды он пришел уже утром, совершенно вымотанный, пьянющий, с красными, как у рака, глазами. Тяжело опустился на койку, пошерудил пальцами в своем бумажнике, наморщив лоб, что-то подсчитал в уме и произнес замечательную фразу: «А ведь еще неизвестно, кто кого трахнул!» Еще как-то посреди ночи зашел в номер, забрал с собой одеяло и затем оприходовал подругу на пляжном лежаке. Эта его знакомая, с виду — явная шлюха с золотыми зубами, а с ее слов, якобы главный бухгалтер какого-то ООО, к тому же еще и потребовала с Лехи денег за порванные им в порыве страсти трусы. Просила еще и на новые туфли. Трусы — еще ладно, но за туфли Леха платить вовсе не собирался.
Леха работал в Метрострое прорабом, до этого много лет имел дело с отбойным молотком и последние годы страдал от вибрационной болезни — сильных болей в суставах рук. Метрострой каждый год выделял ему путевку на лечение. И еще в санатории были люди по путевкам, полученным от работы: шахтеры, вроде как с Кузбасса. Лечились шахтеры основательно и очень своеобразно: купили ящик водки и выпили его вдвоем за три дня. Григорьев сам видел, как к кому-то из них приезжала «неотложка». Впрочем, персонал санатория не особо-то и удивлялся. Леха утверждал, что бывают люди, которые пьют и гораздо больше.
Леха непременно вечером перед своими приключениями тщательно готовился: светлые отглаженные брюки, рубашка с короткими рукавами, оставляющая открытым правое плечо, на котором синела типовая татуировка ВДВ: падающий вниз парашютист с еще нераскрывшимся куполом. Выглядел Леха здорово. Впрочем, напивался тоже вдребезги. Однажды притащил какой-то коньяк под названием «Темрюк», якобы высшего сорта и самый что ни на есть многозвездочный. Стали пробовать: оказалась несомненная бодяга — крашеный спирт, может быть, и коньячный, но точно без какой-либо выдержки — ноль звезд. Однако тут же выпили его весь, а потом поперлись в номер к Вере с ее подругой, добавили там еще вина. Короче, кончилось это дело очень плохо. В какой-то момент Григорьев почувствовал, будто его ударили мешком по голове, и отключился. Утром, когда возвращался в свой номер, его реально штормило по коридору от стенки к стенке. В номере лежали, сверкая незагорелыми задницами, обнявшись, голые Леха с Верой, с трудом умещавшиеся на узкой кровати.
В другой день Вера притащила Леху вообще без чувств, он сутки лежал, не открывая глаз, даже в столовую не ходил.
Григорьев не знал, была ли Вера замужем, но точно у нее был сын лет тринадцати, который тоже жил в детском корпусе, и точно, что Вера явно была знакома с подобным пьянством, поскольку такое ужасное состояние мужика ее вовсе не смутило. Пьяный и пьяный — мужик и должен пить — на то он и мужик. Утром следующего дня Леша похмелился пивом и вскоре был бодр и готов к новым приключениям, а пока решил продолжить санаторное лечение дальше: он получал грязи на больные суставы.
По традиции вечерами в Анапе тоже играли в волейбол, Леха и тут был мастер. Все умел делать человек. Просто универсал. И жнец и на дуде игрец. Но ровно в девять он заканчивал играть и шел переодеваться — его ждали очередные любовные приключения. В это время в Анапе как раз проходил очередной винный фестиваль. Как-то Леха пришел оттуда возмущенный: «Взяли с подругой вина, один стул есть, другого не хватает. Оглянулся: рядом за столиком сидят какие-то ебаные студенты, у них вижу есть свободный стул, спрашиваю их культурно: „Ребята, можно взять у вас стул?“, — а они мне в ответ: „Пятьдесят рублей, дядя!“ — А я им: „А в рыло хотите?“ — Тут же и отдали, как миленькие». Однажды при Григорьеве Леха сцепился с каким-то ханыгой из-за довольно страшной «телки» лет тридцати, причем какой-то сонной из местных. Ханыга ершился, вызывал Леху выйти поговорить один на один, наверно, думал, что человек отступится. Любой, но не Леха. Леха, естественно, тут же пошел разбираться. Ханыга стал еще там пугать: «Я на зоне был!» — «Посмотрим, на какой зоне ты был!» — отвечает ему Леха. Тот: «А я мастер по карате!» — («Ну, прямо детский сад, а не взрослые люди!» — Григорьев смеялся до слез). — «Посмотрим, какой ты мастер!» — отвечает и на это Леха и готовит свои здоровенные кулаки. И тут ханыга подумал, подумал и пошел на попятный: «Ладно тебе, мужик, не ерепенься, я тебе пиво ставлю…» и все такое. Григорьев на всякий случай все это время стоял на подстраховке: вдруг ханыга выкинет какую-нибудь подлянку, типа дружки набегут или нож вытащит. Григорьев наблюдал за Лехой с удовольствием — по модели поведения Леха был словно слепок с тех ребят из Парусного, где Григорьев когда-то служил: никаких колебаний, правильные прямолинейные действия.
