Борис Алмазов - Охваченные членством
Старшина привел нас в дежурку, но не в ту комнату, где за барьером что-то кричал в телефонную трубку дежурный офицер, а перед ним рыдала тетенька. Он провел нас в другую, следующую. Здесь было темновато. Топилась печка, и на деревянном топчане, укрытый тулупом с головой, спал человек. Торчали только его ноги в милицейских галифе и дырявых шерстяных носках.
— Во-о-о-от... — сказал старшина, пропихнув нас пузом в дверь комнаты. — Во-о-о-о-от! Разоблакайтесь! Тута тепло... Во-о-от...
Он со стоном скинул мешок, бухнул в угол чемодан и стал распутывать серый башлык с красным кантом. Не торопясь снял шинель, повесил ее к печке, остался в стеганой безрукавке... Сменил валенки на домашние тапочки.
— Во-от... Счас первое дело — чайку! Тут у меня всякий припас есть, ежели, конечно, Сысоев не съел... Я уж от него прячу. А что это вы по сю пору в польтах паритесь? Разоблакайтесь! Разоблакайтесь!
Пришлось раздеваться.
— Вона как взмокши! — приговаривал он, стаскивая с меня курточку. — Ну-кось накинь! — Он подал мне старый китель.
— Мил ты мой! — сказал он, раздевая Серегу. — Один как мышь мокрый, другой до сердцов иззяб.
Он усадил нас к печке, сунул в руки обжигающие кружки с черным чаем.
— Таперя до поту пейтя! Опосля обсохнитя — и домой! Ноне — двадцать пять градусов, по радио сказали, можно в школу не ходить!
— Как?! — заорали мы одновременно с Серегой.
— А так! По случаю, значит, холодов учащимся младших классов разрешается занятия не посещать.
Сидеть дома, значит. Что, подфартило? — подмигнул он нам. — Почитай, каникулы вам Дед Мороз продлил!
«Вот это да! В школе за прогул не попадет! Теперь самое главное — смыться отсюда... Только вот я забыл, кто из нас Козлов, а кто Баранов», — подумал я.
— Во-о, — сказал старшина, доставая два бутерброда с маслом. — Это вот тебе, а этот тебе... У меня тут и подушечки имеются, самые, значит, полезные от дремоты конфеты. — Он сунул нам кулек с конфетами.
Мы прихлебывали чай, стараясь не обжечься о края алюминиевых кружек.
— Сысоев, а Сысоев, — позвал милиционер, — вставай чай пить.
Ноги в дырявых носках зашевелились, и второй милиционер, что спал на топчане, поднялся. Совсем молодой парень, белобрысый и взъерошенный.
— Ну-ко! — подал ему кружку старшина. — Бери хлеб, вон подушечки...
Сысоев, грея ладони о кружку, спросил:
— Что за пацаны, Иван Кондратич?
— Да вот... офицера отыскали. Видать, домой охал, соскочил с поезда, чтобы покороче... А рана-то и открылась. Хорошо, пацаны его не бросили, а то бы замерз.
— Да! — сказал тощий Сысоев. — Нынче такие холода. Как в сорок первом. Сколько людей тогда померзло. Вот я, Иван Кондратич, в блокаде с пер-ного до последнего дня. Все девятьсот дней. Это ведь и весны были, и осени, и лето, а мне все, как вспомню, одна зима мерещится. Зима и все... Лето совсем не помню.
— Да что ты с голодухи-то вообще помнить мог! Робенок ведь был совсем.
— Я на юг работать переведусь, — сказал Сысоев. — Уж больно я мерзну. И зиму эту прямо не могу выносить.
— Тебе, Коля, жениться бы надо, — посоветовал старшина. — Жениться, детишков завести... Ты душой застыл...
Сысоев ел, словно бы не соображая, что делает. Не успели мы по одной подушечке съесть, а он уже пол буханки умял и две кружки чаю выпил.
Он тянул к огню худые жилистые руки и дрожал.
— Два часа всего и походил по платформе, а вот никак не отогреюсь, — виновато улыбнулся он.
— Знаешь, — предложил Иван Кондратьевич, — сходи-ка ты в баню, погрейся. Попарься, значит, от души — и домой на боковую. А я за тебя тут подежурю...
— Вторую смену? — ахнул Сысоев. — Да как же? Вам же домой надо!
— Дом, Колюшка, это где люди, родные да близкие.. . А все остальное — помещение. Что мне там делать? На фотографии глядеть? Ступай, ступай погрейся... А тут ничего серьезного по случаю морозов не предвидится. Дальних поездов боле не будет, а шпана вся по малинам греется... Они, брат, себя берегут! Ступай.
Сысоев стал торопливо одеваться.
— Это, что ль, пострадавшего вещи? — кивнул он на мешок и чемодан. — Адрес имеется? Давай, я отнесу.
— Отнеси! Отнеси! — сказал Иван Кондратьевич, подливая в наши кружки чаю. — И адрес имеется. Только ты в камеру хранения отнеси, а не по адресу... Он ведь не помер. Жив еще офицер-то этот. Его в военный госпиталь повезли. Небось сюрпризом ехал, раз его не встречал никто. Небось его и не ждут, чего людей зря баламутить? Поправится — сам придет.
Суток через десять справимся: как да что. Вот тогда нсчци-то и сообразим, куда доставлять... А может, бог даст, и сам придет за вещичками-то... В камеру хранения давай. И пущай по всей форме «сохранку» выпишут. Ты, Сысоев, проследи.
Сысоев ушел.
— Ну, напились? — спросил нас старшина, когда мы отвалились от кружек.
— Да, — сказали мы с Серегой. — Спасибо. Прям на целый день напитались!
— Ну, вот и ладно, — сказал Иван Кондратьевич, — счас по морозцу домой прибежите, как раз и позавтракаете.
Он присел к столу, зажег настольную лампу. Надел очки.
— Та-а-ак... — Макнул вставочку (вставочка — это ленинградское слово, так называли деревянную ручку с металлическим пером.— Б. А.) в чернильницу, долго рассматривал перо и снимал с него пылинки. — Так, значит: про-то-кол... — продиктовал он себе по складам.
Нас будто кипятком облили.
— А может, не надо протокол? Иван Кондратич? — заныл Серега.
— Как это не надо? — удивился старшина, старательно водя вставочкой по листу. — Очень даже надо... Протокол по факту происшествия. Положено. Как фамилии-то?
— Козлов и Баранов, — уныло грянули мы.
— Во как! — удивился старшина. — Это такая вывеска была до революции на одной парикмахерской: «Стрижем, бреем! Козлов и Баранов». И вы, значит, Козлов и Баранов. Не родственники?
— Нет, — отказались мы.
— Однофамильцы, значит?
— Угу.
— Бывает... А по именам, значит, непременно Иван и Василий... Так?
— Угу.
— Понятное дело, — сказал старшина, снимая очки. — Ну что, Козлов и Баранов, благодарю вас за спасение человека. — Он пожал нам руки своей крепкой горячей рукой. — Непременно сообщим в школу о вашем благородном поступке.
— А чего? — озадаченно спросил Серега уже в дверях. — Мы правда, что ли, благородный поступок совершили?
— Обязательно, — сказал старшина. — Оробей вы или там на других понадейся, так замерз бы человек. Так что — спасли! И никаких тут сомнений быть не может. А по путям все же не шастайте! — как бы между прочим добавил он. — А то, не ровен час, останутся от вас рожки да ножки! Вот так-то, Козлов и Баранов.
Мы уже далеко от вокзала отошли, когда Серега опомнился:
— Стой, а как же он в школу сообщит? Он же номера не записал!
— Ты что, воще! — сказал я. — Про кого он сообщит? Про Козлова и Баранова? «Не записал»! Ты что думаешь, Иван Кондратьевич дурачок, что ли? Ты думаешь, он не понял, что ты такой же Козлов, как я Баранов?
— Это ты Козлов! — поправил меня Серега. — Да-а-а, жаль, конечно... Как ты думаешь, а этого офицера вылечат?
А я вдруг вспомнил, как он на снегу лежал. Этот офицер. И какие у него тяжелые вещи — наверно, подарки вез... Его ждут... может, дети, может, мать-старушка... а он...
— Ты чего? Чего... — заволновался Серега.
— Что «чего»?
— Ну раскис чего, спрашиваю.
— Я не раскис. Мне просто их всех жалко.
— И мне, — вздохнул Серега. — Ты снегу поешь, слезы пройдут.
Так я и сделал.
И мы пошли домой.
Будь готов!
В пионеры-то мы еще год назад стали готовиться! Учились мы, в общем, хорошо. Можно было бы учиться даже отлично, если бы с нами все время что-нибудь не случалось.
То у нас паровая машина (мы ее два месяца из консервных банок клепали) взорвалась, то мы на плоту перевернулись, то еще что-нибудь подобное... И все эти случаи, конечно, заканчивались большим нагоняем от родителей, во время которого мы, естественно, уроков-то не учили!
И вот приходишь наутро в класс после большого нервного потрясения (а Серега зачастую после физического воздействия, иногда даже ремнем) с невыученными уроками и — привет — двойка. А она снижает общую картину успеваемости класса.
— Ничего, — говорит Серега, — погоди! Вот примут нас в пионеры — все будет по-другому! Сейчас мы так себе — хе-хе-хе, а тогда будем — ого-го! Пионеры — это тебе не октябрята! Это тебе не малявки какие-нибудь. Они ребята серьезные! У них все как следует. И уж пороть-то их никто не посмеет!
Торжественное обещание мы еще летом, в пионерском лагере, выучили. Меня хоть ночью разбуди — я сразу скажу все обещание от начала до конца, без запинки!
Мы мечтали, как перед Октябрьскими праздниками под грохот отрядного барабана и пение горна пойдем через весь город на Марсово поле и там у Вечного огня скажем торжественные слова пионерской присяги и старшие ребята повяжут нам пионерские галстуки. С Невы будет дуть сильный октябрьский ветер, и алые флаги будут наполняться им и хлопать над нашими головами!
