Марсель Эме - Ящик незнакомца. Наезжающей камерой
…На этом заканчивался рассказ незнакомца. Завершив чтение, я принялся за поиски креста, который он собирался нанести под столом, если, как он сам предполагал, он сможет свободно выйти отсюда. Я опустил под стол лампу и обнаружил не без волнения, что креста там нет, а просто надпись, но сделанная уже другим почерком «Да здравствует К… Да здравствует Мао. Носильщик с нами». Все остававшееся до обеда время я напрасно пытался найти какой-нибудь знак, какой-нибудь след, который позволил бы добавить к прочитанной мною истории дополнительное звено. В четверть первого я должен был встретиться с Татьяной в баре на Елисейских полях. Она опоздала не пятнадцать минут и могла побыть со мной только четверть часа.
— Ну, рассказывай.
— Меня посадили в пустой кабинет пока найдется должность.
Мы быстренько проглотили по сэндвичу и пошли пить кофе в более спокойное место. Когда мы сели, Татьяна накрыла своей рукой мою, лежавшую на сиденье диванчика.
— Итак, ты сегодня вернешься к себе домой? Не извиняйся, Мартен, это не упрек, мне просто жаль. Я так хотела бы, чтобы ты остался жить у нас. От одного сознания того, что вот я возвращаюсь, а ты дома, я чувствовала, как меняется вся моя жизнь. Несомненно, рано или поздно мы стали бы спать вместе. Ну и что? Хоть я и не влюблена в тебя, уверена, мне бы это понравилось. Ты чистоплотный, крепкий. Мы с тобой были бы вроде муж и жена, хоть и не стремились и даже не думали об этом.
Я усмехнулся, слушая слова об этих туманных идиллических перспективах, мелькавших в ее красивой головке.
— Ты не говоришь об этом, но я-то хорошо знаю, что ты будешь все время настороже. В один прекрасный день ты поймешь, что завязла, ты оставишь меня один на один с твоей матерью.
— А потом вернусь. Видишь ли, Мартен, я боюсь за тебя. Трудно после двух лет тюрьмы точно знать, каким ты стал.
— Ты права. Я как раз думал об этом сегодня утром в автобусе. Чтобы снова вернуться в себя самого, нужно пройти испытание жизнью, общением с людьми.
— Верно. Человек как бы снова становится ребенком, которому приходится лепить себя по подобию тех, кто его окружает. А ты собираешься жить с братом, который мелкий негодяй да и вообще просто безразличный человек, даже не имеющий желания дать тебе хоть что-нибудь. Но, в принципе, жить-то ты будешь с Валерией. Она вцепится в тебя, потому что почувствует, если уже успела забыть, что ты мужчина надежный. Я ведь видела ее несколько раз, когда вы еще были обручены, и заметила, что у нее хватает и сердца, и здравого смысла, но она погрязла в мелочных заботах, в ничтожной зависти на работе и в разных там обидах. С ней тебя ожидает довольно приземленная жизнь, и это огорчает меня. Ты ведь знаешь, что со мной все было бы совершенно по-другому. Я привыкла открывать окна. Ну, пошли, уже пора. Проводишь меня?
Мы прошли пешком до улицы Франциска I. Я спросил у Татьяны, увижу ли я ее еще?
— Конечно, но вот когда? И ты, и я работаем, но в разное время, а телефона нет ни у тебя, ни у меня. Впрочем, захочешь ли ты видеть меня через два месяца?
Я запротестовал (как ты можешь такое подумать?) весьма твердо, потом мы шли молча, и я вспомнил, что в течение года до моего ареста мы виделись трижды. Разумеется, она была занята тогда учебой и заработками, но ее нынешние — более приятные — занятия оставляли ей не больше свободного времени.
Мы расстались у двери студии, где она должна была позировать для рекламных фотографий. Я хотел было поблагодарить ее за то, что она сделала для меня в эти два дня, но не смог вымолвить ни слова.
С двух до четырех я просидел у себя в кабинете, не видя ни души, и попытался упорядочить в голове условия задачи, поставленной рассказом незнакомца. Он позаботился о том, чтобы не оставить ни своего имени, ни фамилии, ничего, что позволило бы определить его семью, за исключением разве что имени сестры — флора — да сведения о том, что отец его — ответственный работник, носящий монокль. К тому же имя сестры могло быть вымышленным, точно так же, как и имя «Жермен». Не менее сложно было определить время, когда все это происходило. Истории этой вполне могло быть и четыре месяца, и пять-шесть лет. Все эти вопросы можно было бы без труда выяснить в отделе кадров, но я не мог себе это позволить, тем более, что приняли меня там без энтузиазма. Прежде всего, однако, важно было понять, не был ли автор рассказа мифоманом, или шутником, или литератором, а может быть, он хотел очернить чью-то безупречную личность. Не будь моя встреча с Татьяной такой короткой, все эти сомнения, возможно, удержали бы меня, и я не открыл бы ей впоследствии тайну ящиков.
VI
В шесть часов в вагоне метро, уносившем меня к станции Сен-Дени, на одной из остановок вошла пара, на которую я поначалу не обратил внимания. Женщина — лет сорока, с красным лицом, выцветшая грудастая блондинка, никогда прежде не попадавшаяся мне на глаза, — вперилась в меня, и, когда наши взгляды встретились, ее глаза нахально сверкнули. Не спуская с меня глаз, она наклонилась к своему спутнику, что-то сказала ему на ухо и кивнула подбородком в мою сторону. Я почувствовал, что бледнею. Эти люди говорили о моем преступлении. Под натиском их взглядов я попятился, толкнув нескольких человек, но не смел отвести взгляд в сторону. Наконец вагон остановился, я вышел с другими пассажирами на перрон и прождал, пропустив два или три поезда.
Добравшись до улицы Сен-Мартен, я вошел в каморку консьержки. Мадам Летор — маленькая, худенькая женщина с седоватыми волосами и звонким мужским голосом, поразившая суд на моем процессе, — сразу же стала клеймить осудивших меня присяжных.
— Ни дать ни взять кучка недотеп, мсье Мартен. Что они могут знать о жизни, если они никогда не задумывались о человеческих страстях?
Я спросил ее, как воспримут жильцы новость о моем возвращении? Ответ был категоричен. После того, что я сделал с Шазаром, сказала она, я превратился в пахана дома. Но несмотря на эти слова утешения, когда я поднимался по лестнице, на сердце у меня была тяжесть. Я думал о Татьяне, о ее нежной резкости и спрашивал себя, не это ли ощущение моего падения вынудило меня отказаться от более длительного пребывания под ее лучами. Я перепрыгивал через две ступеньки, боясь встречи с жильцами, а в результате между четвертым и пятым этажом настиг Фондриана из квартиры справа на пятом этаже, старика лет под шестьдесят, знавшего меня еще ребенком. Услышав мои шаги, он повернул голову, узнал меня и заговорил с доброй улыбкой, от которой мне стало так приятно, что я покраснел.
— Я рад тебя видеть, — сказал он, пожимая мою руку. — Я часто думал о тебе, о том, как тебе не повезло с этими тупыми присяжными.
Фондриан тоже свидетельствовал в суде о моем моральном облике. Но несмотря на его добрые намерения по отношению ко мне, ничто из его показаний так и не смогло прошибить присяжных. Из всего, что я знал о нем, у меня складывалось мнение, что если бы он сам был присяжным и судил бы кого-то другого, а не меня, то он был бы доволен осуждением на два года тюрьмы. На площадке пятого этажа я поблагодарил его за то, что он выступал в мою пользу, а он, вытаскивая из кармана связку ключей, посоветовал мне: «Теперь постарайся не делать глупостей и впредь остерегайся своего вспыльчивого характера». Я лицемерно пообещал ему это тоном, который впоследствии не вызвал во мне смущения, — настолько я был доволен тем, как Фондриан меня встретил.
Когда я вошел в столовую, брат полулежал на диване и читал книгу под названием «Лолита». Он поднял нос, заслышав меня, и объявил, что читает книгу, каких никогда раньше не читал, потрясающий роман. Я не проявил любопытства. Романы да и вообще литература меня не интересуют. Мишель, внезапно вспомнивший это, несколько мгновений молча смотрел на меня. «Это история сорокалетнего типа, ставшего любовником девочки двенадцати лет». Я не смог удержаться, чтобы не пожать плечами. Ты надрываешься на учебе, проглатываешь сотни и сотни александрийских стихов, ставящих на дыбы все твои чувства, а после погружаешься в литературу, идущую против всего, что ты когда-то учил. Именно это я и высказал брату. Теперь гоняются за малолетними девочками, а завтра, быть может, побегут за восьмидесятилетними старухами. Это писсуарная, мусорная литература, книги сумасшедшего дома — и этим ты наслаждаешься. А когда выйдет мировой бестселлер, действие которого будет целиком происходить в сортире? Мое возмущение рассмешило Мишеля, и я в конце концов тоже натянуто улыбнулся. Во мне есть пуританская струнка, часто присущая бедным людям, которые получили кое-какое образование и стремились обнаружить в науке, выбившей их из седла, ту другую, строгую науку, которой для них была прежде всего бедность. Мишелю не пришлось делить со мной и отцом наши денежные заботы, он был достаточно безразличен к материальной стороне жизни и учился по-дилетантски. Он снова заговорил о «Лолите» и, видя, что я снова завожусь, сказал, что в литературе, как и в прочем, нужно идти все время дальше во всех направлениях, что на одном из них мы наткнемся на стену, за которой разум приобретает неожиданную живость. Эти слова никак не вязались с его обычной беспечностью.
