Росарио Ферре - Дом на берегу лагуны
– А что будет с нашим прекрасным домом? – задал он единственный вопрос, который пришел ему в голову.
– Честно говоря, не знаю, – сказала Ребека, зевая от скуки. – Может, он подойдет под кладовые, где можно будет засаливать треску или коптить окорока. – И она стала укладывать в чемоданы свои газовые туники, атласные туфельки и сборники стихов.
Оставшись один, Буэнавентура заболел. На следующий день он был не в состоянии идти на работу, и впервые за все годы, что жил на Острове, у него не было сил встать с кровати. Неделю он не мылся, не брился и не одевался. Он лежал под простынями, похожий на умирающего моржа, и шевелился только для того, чтобы прихлопнуть очередную муху. Он не мог ходить по дому, где все напоминало ему о Ребеке – от террасы с позолоченной мозаикой до кровати в форме лотоса из резного металла. Через неделю он не выдержал. Он встал, помылся, оделся, выбрил заросли волос в ушах и отправился в Атланту просить у Ребеки прощения и умолять ее вернуться.
В тот самый день, когда к ней приехал Буэнавентура, Ребека поняла, что беременна. Она считала себя не вправе скрывать это от отца ребенка, и сказала Буэнавентуре. Тот был в восторге. Он обнимал и целовал ее и обещал, что в будущем она, если возвратится с ним на Остров, сможет устраивать свои артистические вечера сколько захочет. Ребека согласилась. Ее родители тоже обрадовались примирению – они не теряли надежду, что это временный разрыв, – и через несколько недель воссоединившаяся семья погрузилась на пароход, который повез их обратно в Сан-Хуан. Ребека победительницей вернулась в дом на берегу лагуны под руку с Буэнавентурой и с тех пор правила в нем как хозяйка и госпожа.
8. Танец Саломеи
Буэнавентура чувствовал себя таким счастливым, что старался угодить Ребеке во всем. В доме на берегу лагуны поэтические и музыкальные вечера чередовались с дипломатическими приемами. Ребека приглашала своих друзей еженедельно, приходили ее подруги в газовых нарядах с вышитыми на них цветами и друзья в бархатных костюмах и галстуках из яркого шелка. Они сидели на террасе, окутанные фиолетовым туманом, который поднимался над лагуной по вечерам, и говорили о поэзии, музыке и театре. Иногда они подшучивали над друзьями Буэнавентуры – адвокатами, политиками и коммерсантами, которые приходили поужинать, одетые в темный габардин, с непременной болтающейся на брюхе золотой цепочкой от часов размером с луковицу, которые отмеряли время в жилетном кармане. Порой артистические вечера Ребеки затягивались до рассвета, но Буэнавентура был счастлив, что она вернулась, и никогда этому не препятствовал.
Ребека много писала. Она часто спускалась в подвал и пила воду из источника, чтобы напитать свое вдохновение. Ее друзья тоже писали стихи, они читали их друг другу, делились мнениями, делали замечания. Их приводил в восхищение Луис Палеc Матос, сын белого владельца гасиенды, который в 1929 году опубликовал сборник негритянских стихов под названием «Далекие ритмы перелета грифов». Буржуазия была шокирована, но друзья Ребеки влюбились в эти стихи, в которых слышались таинственные ритмы Африки. Ребека так гордилась этими своими собраниями, что прощала гостям Буэнавентуры расовые предрассудки и никогда не сердилась, когда ее друзья цитировали подобные высказывания.
Благодаря этим собраниям, как культурным, так и дипломатическим, Буэнавентура и Ребека достигли гармонии, которой до сих пор в их браке не было. Ребека была так довольна жизнью, что и не заметила, как Буэнавентура привел в дом Петру Авилес – для работы по хозяйству. Буэнавентура велел Петре заниматься кухней, а Брамбона, ее мужа, назначил шофером. Супружеская чета разместилась в нижнем этаже рядом с кладовыми.
Предки Петры были африканского происхождения, и, когда кто-нибудь восхищался ее непомерной физической силой, она смеялась и говорила, что этого следовало ожидать, поскольку ее предки пили бычью кровь. Она была двухметрового роста, темнокожая, но не как шоколад с водой, а как оникс глубокой воды. Когда Петра улыбалась, казалось, будто белая рана прорезала темноту ночи. Она носила на шее ворох ожерелий из зерен, а на запястьях широкие стальные браслеты и всегда ходила босая. В комнату она входила бесшумно, и догадаться о ее присутствии можно было только по звяканью браслетов, которые звенели, будто наконечник летящего копья. Петра родилась в 1889 году в селении Гуаяма, известном своими колдунами и целителями, а ее родители были рабами. Поскольку в Пуэрто-Рико с рабством было покончено в 1873-м, Петра родилась свободной.
Дедушка Петры, Бернабе Авилес, чье африканское имя было Ндонго Кумбунду, родился в Анголе. Петра рассказывала Мануэлю и Вилли, когда они были детьми, историю Бернабе, но, даже когда они стали взрослыми, от этих рассказов у них волосы на голове вставали дыбом. Бернабе был вождем племени на Плато Бье, что расположено на высоте двух миль над уровнем моря, и это была одна из самых красивых долин во всей Анголе. Однажды в селении появились португальские торговцы, они схватили Бернабе и заточили в тюрьму. Они привезли его в порт Луанды и посадили на судно с неграми, которое стояло на якоре вблизи острова Святого Фомы. В том же году Бернабе контрабандой переправили в Пуэрто-Рико на маленьком фрегате, где португальские торговцы продали его мсье Пейо, хозяину процветающей сахарной гасиенды в Гуаяме.
Начало XIX века в Пуэрто-Рико было ознаменовано постоянным страхом перед восстанием рабов. Революция в Сан-Доминго, соседнем к северу острове, висела над нами подобно дамоклову мечу. Сан-Доминго практически превратился в пепелище, и сахара там уже не производили. Острова Святого Иоанна и Святого Креста тоже пережили ужасные потрясения и стали похожими на плавучие факелы. Белое население было истреблено ударами мачете. Эти обстоятельства обернулись неожиданным благом для нашего острова, где пока еще царил мир. Производство сахара возросло, и гасиенды оказались вынуждены ввозить все новых и новых рабов. К середине XIX века рабы составляли четверть населения. От этого наше положение выглядело весьма ненадежным.
Рабы, привезенные из Анголы и Конго, говорили на одном и том же языке, и у них была общая корневая культура. Их религия соотносилась с политикой; вождь племени был также и верховным жрецом, и его обязанностью было обеспечивать физическое и душевное здоровье жителей. Они верили в Мбанса Конго, волшебный город с мраморными минаретами, окруженный финиковыми пальмами, в котором была подземная река. Река отделяла мир живых от мира мертвых, она одновременно и соединяла их и разъединяла. В Мбанса Конго у каждого племени была своя улица, и они мирно жили все вместе; поля пшеницы, маиса и прочих злаков принадлежали всем. Обязанностью вождя племени в Анголе было стараться делать так, чтобы жизнь селения была как можно больше похожа на жизнь Мбанса Конго.
Оказавшись в Гуаяме, Бернабе долго не мог понять, почему вся земля вокруг принадлежит нескольким владельцам гасиенд, а все остальные живут в нищете. Он также не мог понять, почему его обратили в чужую веру и заставляют молиться Богу, которого зовут Иисус Христос, – ведь у него была своя вера, и всю жизнь он молился Йемайе, Огуну и Элеггуа, чей могущественный дух помогал ему править племенем. Но что совсем его обескуражило – ему запретили говорить на языке банту с другими рабами из Анголы и Конго, которые работали в Ла-Кемаде.
Бернабе, как и прочие взрослые негры, недавно привезенные из Анголы, говорил на банту. И если его на этом ловили, даже если он разговаривал сам с собой, он получал наказание в пятьдесят ударов. Бернабе было трудно смириться с этим. Язык, на котором говорит человек, это нечто еще более важное, чем религия или честь племени. Это корень, который растет внутри тебя, и никому неведомо, где он кончается. Это то, что вросло в горло, в шею, в желудок и, кто знает, может, и в самое сердце.
Бернабе был чернее смолы и очень умный. Через пять лет после его прибытия на Остров прошел ложный слух, будто Испания дала свободу рабам в колониях, но алькальды наиболее отсталых селений Острова, вроде Гуаямы, держат эту новость в секрете, чтобы потрафить владельцам гасиенд. Этот слух дошел до Бернабе, и тогда он принялся поднимать рабов, поклявшись, что рабы Ла-Кемады или умрут, или получат свободу. Он тайком переговорил на банту с другими неграми и сумел организовать восстание таким образом, что рабы-креольцы, уроженцы Острова, в большинстве своем люди мирные и настроенные по отношению к хозяину лояльно, ничего не узнали о восстании.
Мятеж был назначен на Новый год, единственный день, когда рабам разрешалось покинуть гасиенду и устроить свой праздник в селении. В этот день на рассвете они купались в травяной ванне, одевались во все белое и танцевали бамбу под звуки барабанов бата – покрытых козлиной кожей выдолбленных стволов деревьев – до поздней ночи. Бернабе разбил своих людей на три группы. Одна должна была направиться к площади и бить в барабаны напротив королевского дома. Кроме того, что это был дом алькальда, здание использовалось под арсенал; именно там испанская полиция хранила свои ружья и сабли.
