Борис Кригер - Неизвестная Канада
Восхитительный заход солнца, растаявшего пригоршней мороженной клюквы где-то за тенями гор северного побережья все того же, но внезапно расширившегося залива Святого Лаврентия, тронул мое сердце, но не удовлетворил ненасытного желудка.
На пристани, откуда уходит паром на другой берег, примостился скромный, но исключительно душевный ресторанчик с различными рыбными блюдами. Значительно проредив местное население креветок и прочих кривотелых мореплавателей, а затем основательно прогулявшись вдоль тихих вод залива, я снова отправился подкрепиться в тамошний, считающийся лучшим в городе, ресторан, который все же понравился мне значительно меньше. Как водится, в этих прибрежных местах в центре зала располагался аквариум с приговоренными живыми омарами, и я вдруг почувствовал всю аморальность этого жертвоприношения нашим дурным желудкам. Над моей головой пронеслось видение, что за столами с повязанными на груди салфетками сидят эти гигантские десятиногие раки и в нетерпении шевелят клешнями, а в аквариуме барахтаются люди... Маркиз де Сад радостно потер бы руки от такой фантазии... Мне же стало дурно... Да и ресторан оказался второсортным... Почему для каждой нашей трапезы кто-то должен расстаться с жизнью? Пусть так, но как можно этот факт еще и смаковать?
Я продвинулся еще немного вдоль побережья великого залива и явился в городок Trois-Pistoles. Скольких наивных представителей путешествующей братии завлекло это бесшабашное интригующее название? Ведь мне, как и многим людям с пошатнувшимся образованием, показалось, что местечко в переводе именуется «Три пистолета», однако это оказалось вовсе не так. Напрасно я вообразил себе детективное приключение с таинственным оружием. «Пистолем» французы когда-то называли определенный вид монеты... Именно такая монета достоинством в три пистоля и была потеряна в семнадцатом веке в реке неподалеку от места, где в честь этого знаменательного события воздвигли город. Вообще история местных названий вовсе не столь романтична, как можно подумать, натыкаясь на все эти названия в стиле «Острова сокровищ», наподобие Skeleton Lakes... Обычные тривиальные факты забытых повседневностей легли в основу многих нынешних названий канадских озер, рек и городов.
Последней точкой моего странствия по Квебеку оказался городок Mont-Joli, означающий «красивая гора». Горы я там не нашел, но обнаружил развеселый ресторанчик при гостинице, названной в честь первооткрывателя Квебека, Жака Картье.
Так завершилось мое гастрономическое путешествие. У нас в русском языке давно бытует французское слово «гурман». По нашим словарям – это любитель и ценитель изысканных блюд. У французов имеются два слова, которые по-разному характеризуют людей, любящих вкусно поесть. Гурман (gourmand) – человек, любящий перенасыщаться вкусной пищей. Другое слово, гурмэ (gourmet) – человек, разбирающийся в тонкостях изысканной пищи, знаток в кулинарии. Французу приятно, когда его считают гурмэ, а мне достаточно, если меня будут считать гурманом...
В провинции и дождь – развлечение...
Чарующая простота атлантических провинций во все глаза глядит на нас иллюминаторами небес. Они влекут в надоблачные пространства. Пристань Сен-Джона продувается шквальными ветрами. Я расставил руки в стороны. Почему-то я всегда так поступаю на берегу морей-океанов, но и в этот раз взлететь мне не удалось...
Празднество полета пришлось отложить до моста через пролив. Мост Конфедерации – это не просто чудо света. Ощущение воспарения над пучиной окрыляется тривиальной мыслью о том, что человек действительно может все! Построить мосты через океаны! Побороть смерть! И даже, возможно, в один прекрасный день победить в себе самом отъявленную сволочливость, что было бы, пожалуй, даже важнее победы над смертью... Действительно, если бы нам дали выбирать между повсеместным искоренением сволочизма в людях и банальным бессмертием, мы бы, пожалуй, склонились в сторону искоренения, ибо не велика цена вечной жизни, проведенной в стане сволочей.
Итак, мост изгибается над проливом, и вы начинаете снижаться к едва проглянувшим под перьевыми взмахами ваших фантазий берегам.
Найти себя можно только в провинции, вдали от уханья механических аксессуаров. Остров Принца Эдварда – плоский, как лист дешевого картона, и является идеальным полигоном для поисков утраченного «я», а также для приобретения молодой картошки по бросовым ценам, ибо сей мудрый сельскохозяйственный продукт выращивается островитянами повсеместно. Мы редко отдаем себе отчет в том, что картошке человечество, или по крайней мере Европа, обязано появлением чуть ли не доброй половины своих сынов. Этот давно привычный нам корнеплод, некогда завезенный из Америки, давал такой урожай биомассы на единицу посевных площадей, что во многих селениях голод отступил на второй план, и люди с увлечением принялись за деторождение. Весьма занимательное хобби, должен вам признаться. Обязательно попробуйте на досуге.
На острове я остановился в деревушке Victoria by the sea (в моем вольном переводе: Виктория – на море и обратно) Хозяин постоялого двора говорил об океане в женском роде, словно о своей жене, подруге, королеве, корове, можете продолжить этот список сами. «She can get pretty ugly!» – «Она может сделаться весьма скверной!» – торопливо возражал он на мои сетования, что гладь пролива скорее напоминает жидкое стекло, чем поверхность океанических вод.
О мосте местный житель тоже отзывался в женском роде. Он, как и все его односельчане, говорил с каким-то придыхающим, чуть ли не норвежским акцентом, которому северные морские народы, видимо, учатся у чаек. А может быть, он был каким-нибудь забытым потомком викингов, явившихся на эти берега задолго до открытия Америки суетливым Колумбом. И вот откуда взялся этот женский род в отношении весьма мужественных объектов: океан, мост... А я-то думал, что по правилам английского языка женский род неодушевленному предмету присваивается исключительно тогда, когда этот предмет корабль – «ship». Ну, такое уж сделали англичане исключение. Все же остальные неодушевленные предметы относятся к среднему роду... Видимо, я оказался не прав. Жизнь диктует свои правила орфографии. Поскольку мост тоже оказался женщиной, островитянин не доверял этому новоявленному строению и переживал, долго ли оно простоит посреди океанского пролива.
Хотя, по совести говоря, именно наличие моста и привело меня к нему в качестве постояльца, потому что без моста я ни за что не поперся бы на этот остров, представляющий собой в экзистенциальной основе своей огромное картофельное поле. Хозяин все равно сетовал в душе, что к ним в деревушку больше не приходит паром с континента, и дела оставляют желать лучшего. Как говорится, «финансы поют романсы», «карманы пишут романы», а «кошельки собой торгуют у реки» и так далее и тому подобное... Такие разговоры можно услышать в любой канадской глубинке, которая чахнет потихоньку, отдавая самое лучшее ненасытным городам, этим мегаподлисам (по выражению одной прозорливой дамы). Вот и дочка хозяина проживает в Торонто, видит старика редко. Он гордо заявил, что дочь расследует жалобы на врачей, и я, к его удовлетворению, веско подтвердил, что это занятие интересное и многогранное. Далее мне стало скучно, и я вышел на воздух.
Маслянистые воды обалдевшего от абсолютного штиля залива неподвижно отражали остовы рыбацких шхун. На причале шумел бар. Из открытых дверей доносились пьяные крики и пение. Луна присутствовала в картине и, цепко вонзаясь в мою память нелепым отцветом фольги, выбрасывала впереди себя идеальную по своей геометрии лунную дорожку.
Неслышное присутствие луны на небе нам кажется явлением малозначительным, бросовым. Но ведь не зря кто-то изрек, что в провинции и дождь – развлечение. А луна... Что луна? Ну, еще один фонарь, блеклое пятно, серебряная монета, нелепое небесное тело, волнующее разве что психически неустойчивых типов да несостоявшихся астронавтов.
Многие природные явления проистекают незаметно для нас, а большинство сюжетов мироздания свершаются и вовсе без свидетелей. В который раз мы прохлопали неповторимый закат? И снова без нас расцвели какие-то невыразимые голубенькие цветы за околицей. Да только ли в цветах дело? Словно независимо от нас родились наши дети, как-то параллельно с нами они выросли... Где-то за границами поля зрения остались друзья, книги, города, пророки из пыльной Библии, возня вокруг незначительных неприятностей, отжитые вечера и прошмыгнувшие перед полусомкнутыми веками побудки...
Мы не можем охватить всего своего бытия без остатка и, концентрируясь на чем-то одном, постоянно ощущаем невнятное чувство обкраденности и недоданности, нам слишком мало той жизни, которая, казалось бы, протекает во всех направлениях, но на поверку оказывается плоской и одномерной.
