Хьюго Клаус - Пересуды
Иногда нам бывает трудно уследить за ходом мыслей минеера Девоса, дважды в неделю он отправляется по делам в Брюссель, но всегда покидает поезд на Северном вокзале, где располагаются все эти кафе под красными фонарями. Верно, именно там находится источник его теневых доходов. Сегодня он приступил уже к своей четвертой рюмочке.
— Когда доходит до дела, прелатам приходится испрашивать разрешения у высшего начальства. В их кругах независимое мышление не поощряется.
Это нотариус Альбрехт высказался. А четырьмя днями позже Люси, невинное дитя Мадлен Ванейнде, около семи утра, когда пошел мелкий дождик, вышла на кухню в ночной рубашке и сказала матери, варившей для нее овсянку:
— Мама, я, наверное, не пойду в школу.
— Ты плохо себя чувствуешь, малышка?
— Нет, мама.
— Ты можешь взять зонтик.
— Я вела себя дурно, мама, я была плохая и за это наказана.
— Ладно-ладно, ешь свою кашку.
— Я думаю, мне придется тебя покинуть, мама.
— Как так?
— Дьявол придет и заберет меня.
— Не говори глупостей, Люси.
— Мама, у меня нет времени все объяснять, но мне очень плохо.
Мадлен сунула градусник ей под мышку и почувствовала странный запах; принюхавшись, она поняла, что этот запах — аммиака — присутствует в доме уже дня три. Она стащила с Люси рубашку. Та стояла безразлично, словно мать примеряла на нее платье, которое ей совершенно не нравилось.
А Мадлен увидела, что нежное, гладкое тело Люси покрыто потом. Пот выступил у нее на носу, на груди и животе и пахнул чистой мочой. Она уложила дочку в постель, простыни немедленно намокли, и даже окна запотели.
— За сто франков, мама, за сто франков, — тихонько пробормотала Люси, — дьявол заберет меня.
— Дьявола не существует, Люси. Даже Церковь это признала.
— Дизурия, — объявил доктор Вермёлен. — Я слыхал про такое, но сам ни разу не сталкивался. Интересный случай, потому что боль локализована в эпигастральной области, а оттуда уходит в подошвы.
— Надо везти ее в Научно-медицинский центр, — сказал он через четверть часа, когда Люси начала блевать мочой.
Мадлен отказалась.
— Оно и понятно, — заметил минеер Девос, — из НМЦ мало кто возвращается домой. Они или разрежут тебя из любопытства, чтобы поглядеть, как выглядит сложное заболевание и показать его студентам, или продержат там как можно дольше, а знаете, сколько стоит один день в их больнице?
— Ох-хо-хо, Люси, бедняжечка.
— Ну, уж если она не попадет прямиком в рай, тогда с нашим миром точно не все в порядке, — это Жюль Пирон говорит, в котором богобоязненность проснулась, едва он вышел на пенсию.
— Ах, я так и вижу ее перед собой как живую, нашу Люси.
— Перед смертью она в клочья разорвала на себе рубашку, как будто обезумела. Рвала их одну за другой.
— У семитских народов принято таким образом выражать свою скорбь, — заметил Учитель Арсен.
Е.П.
Его Преподобие Ламантайн звонил в епископат четырежды. И четырежды ему отвечали, что епископ занят. А на пятый раз сообщили, что у епископа отпуск, который он проводит, разумеется, в Риме. Тогда он позвонил губернатору провинции. Ему пообещали, что губернатор перезвонит. Я превращаюсь в изгоя, подумал Его Преподобие. А все оттого, что я отказался давать уроки в Малой семинарии и предпочел остаться в родной деревне, в моей отсталой деревушке. Епископ меня за это облаял.
— Я знаю, до каких пределов можно проявлять свое непослушание, — пробормотал Преподобный себе под нос. Безмятежное, аскетическое лицо епископа показалось ему сотворенным по образу и подобию безвременно опочившего Его Святейшества.
Перед сном Е.П. Ламантайн помолился, опустившись на колени у постели. На ночном столике стоял портрет его матери в серебряной рамке. Рядом — раскрашенная скульптура восемнадцатого века, изображавшая святого Роха[42], покровителя Алегема. Запечатленная рядом собака, лижущая голую ногу святого, согласно каталогу аукциона, придавала изображению особую изысканность.
Прости меня. Сердце мое разбито. Прости меня. Гордыня и презрение обуяли меня. Не для того ли, чтобы казаться лучше, чем я есть, молюсь я за бедняков, но почти никогда — за более успешных сограждан?
Прости меня. От этого ван Хоофа жутко воняло, когда он со мной разговаривал. Гнилым мясом.
Преподобный подождал ответа, ждал долго.
Перед рассветом он помолился за всех, идущих ныне долиною смертной тени[43].
Вдова Сталенс
Хьюберт ван Хооф заглянул к вдове почтальона Сталенса как только прошли положенные дни траура после похорон, чтобы обговорить вопросы, связанные с пенсией, капиталовложениями, страховкой, — короче, разобраться с этими ужасными бумагами, в которых вдова ничего не смыслила.
— Я рада, что ты меня не забываешь, — сказала она, — не бойся, я не стану распахивать перед тобой душу и жаловаться на безвременную кончину Сталенса, хотя он очень высоко тебя ценил, ему казалось, вы почти близнецы, раз оба служите на благо общества, что ты, как и он, деликатен в обращении с людьми и внимателен к женщинам.
— Что-то в этом есть, — согласился ван Хооф.
— Но ты вряд ли мог бы занять его место.
— Нет.
— С другой стороны… — Она вздохнула, грудь, стесненная одеждой, поднялась и опустилась. — С другой стороны, некоторые мужчины бывают чересчур деликатны. Самой мне не пришлось убедиться в этом на опыте, но, Хьюберт, многие мои желания остались недоосуществленными. Мы прекрасно ладили, никогда не ссорились, ведь его весь день не бывало дома, а там, на воле, он общался с людьми, он не был подкаблучником, и все-таки мне кажется, Сталенс не понимал, в чем нуждается женщина, что ей на самом деле требуется, понимаешь?
— В известной степени, — отвечал ван Хооф.
Следующий час они провели, пытаясь навести порядок в бумагах Сталенса. Нельзя сказать, что почтальон при жизни был неаккуратен с бумагами, не стоит говорить о покойнике плохо, в некоторых делах он был болезненно точен, зато другими занимался непонятно как. («Непонятно как? — переспросил Учитель Арсен. — Может, был безразличен, или рассеян, или скрытен, или ошибался?»)
Для чего, к примеру, покойник собирал вырезки из газет (шесть папок) со статьями, посвященными женскому футболу в Бельгии? Мариетта уверяет, что он никогда не посещал матчей.
Они долго искали завещание, но так и не нашли.
Зато обнаружили большую коробку, полную иностранных марок, в основном из Конго.
— Лучше всего продать их в Лилле, — сказала Мариетта.
— С бельгийскими коллекционерами не договоришься, — согласился ван Хооф, — к тому же у нас положено давать детальное описание, время и место покупки. Аукционеры во Франции этим не слишком интересуются.
Тут она вытащила коробку из-под обуви, сняла крышку и поставила ее себе на колени:
— Еще и это в придачу. Нашла в ящике стола, который был всегда заперт. Деньги в бельгийских тысячефранковых банкнотах. Я знала, что он отдает мне не все, но никогда не говорила ему об этом, ведь у мужчин время от времени возникают определенные желания.
— Как и у женщин — время от времени — возникает нужда в определенных вещах?
— Да. Но сейчас меня гораздо больше заботит другое.
Из-под толстой пачки старинных открыток она вытащила конверт. С жирной надписью фломастером: 14 сент. Люс. Изящно, двумя пальчиками вынула из конверта свернутую в плотную трубочку банкноту. И элегантнейшим жестом протянула ее Хьюбу.
— Кто это — Люс? — спросила она.
— Да, кто это?
— Может быть, какой-нибудь Люсьен?
— Люсьен де Треммери живет в Хассельте. Корреспондент «Лимбургского вестника». В прошлом году мы вместе участвовали в Паломничестве к Изеру[44].
— Он может иметь к этому отношение?
— К чему?
— К этому — Мариетта сердито ткнула в банкноту пальцем. Теперь и Хьюб разглядел на ней пятна ржавого цвета. — Что все это значит?
— Что?
— Вот и я спрашиваю. Деньги и кровь, неужели это ничего не значит? Могли у Сталенса быть контакты с мафией?
— Здесь, в Алегеме?
— Почему бы и нет?
Она смотрела какую-то часть серии The Untouchables[45], сказала она, там богатого старика взяли в заложники. Но семья отказалась за него платить, и им прислали фото, на котором абсолютно голый заложник был привязан к кушетке.
— Абсолютно голый? По фламандскому ТВ? Не может быть, — изумился Ван Хооф.
— Значит, это был feuilleton[46] из какой-то другой серии. В общем, там шла речь о богаче, пристегнутом наручниками к кровати. В одной из сцен молодой кудрявый гангстер делает на шее заложника небольшой надрез. Течет кровь, и вот тут-то начинается самое важное: молодой гангстер прилепляет к ранке стодолларовую банкноту.
