Юрий Азаров - Новый свет
— Ось оцей берить, — сказал Злыдень Шарову. — Надо, щоб цилый вин був.
— Знаю, — сказал Шаров. — А чесночок е?
— Цыбулынка е, — ответил Сашко.
— Ну давай цыбулынку, — сказал Каменкжа.
— А ну, глянь, шо там на двори? — это Шаров Злыдню сказал.
Злыдень направился к выходу, откуда дневной свет, нарезанный тонкими полосками, входил в подвал, рассеиваясь золотыми пылинками в подвальной тишине.
— Нэма никого, — доложил Злыдень.
— А мэни так и ресторана не надо, — рассказывал Шаров, готовя вторую перчину, — вот так люблю где-нибудь в подвале, в конюшне выпить, шоб сыростью пахло, тут душа отдыхае… десь, в подвале, была особая прохлада. Теплая, летняя, будто всю тень от домов, от деревьев сюда снесли, тень, прогретую солнцем, ласковую тень, куда можно войти, укрыться от невыносимого солнцепека, на холодный камень сесть, шершавость цементную ладонью ощутить, к сырой бочке прикоснуться, и лица людей здесь расправлялись: на мгновение исчезали тревоги земные, друг о друге каждый заботился, равенством дышали движения людей. Шаров Злыдню остатки своей горилки вылил:
— Допый, мени бильш нельзя!
Волков с Каменкжой коркой хлеба поделился.
— Та ни, закусовайте, — просил Каменюка, — я с утра не йим.
Сашко зачерпнул в стакан рассолу, и мутная жидкость пошла по кругу: каждый попробовал из стакана, достоинства рассола отметил.
— А як шо, цей рассол з лопухами замишать, — сказал Сашко, — так така закуска получиться…
Все улыбнулись, кроме Шарова. Он резко встал, глаза его вдруг забегали.
— Пошли, хлопцы, — сказал он. — Совещание.
Через минуту Шаров сидел за столом и писал, кому и куда надо ехать, чтобы закончить приготовления к открытию школы-интерната.
Когда собрались все в кабинете, Шаров встал.
— Так больше нельзя! — сказал он. — Вы что, товарищ Каменюка! По подвалам прячетесь! В прохладе отсиживаетесь, когда надо все силы бросить на работу! Где провода? Где шифер? Почему транспорта нет? А от вас, товарищ Волков, я хотел бы большей требовательности, нельзя распускать людей, как вы считаете?
Молниеносные перемены, которые происходили с Шаровым, воспринимались как должное. Еще когда там, в подвале, сидели, за тишиной чувствовались ожидаемые раскаты грома. И теперь все было по справедливости. Каждый получал сполна, и каждый после разноса стремительно мчался, скрывая в себе остатки хмельности, сам совершал разнос над теми, кто ниже его по рангу стоял. Каменюка — на девчат, на Петровну с Ивановной кричал; Волков собирал педагогов, давал указания, кому какие последние приготовления сделать; Злыдень на Майку с Васькой чертыхался. И Шаров не сидел сложа руки, он звонил по телефону, требовал, настаивал, обещал, вызывал людей к себе, давал новые задания — и жизнь кипела на окраине Нового Света, булькала лопающимися шарами, как вода в чайнике. А Шаров еще жару поддавал, чтобы вода через верх паром и брызгами шипящими выходила, и крышка от чайника дергалась в беспокойстве. И в этой суете то и дело раздавался голос Шарова в сторону случайно зашедшего человека: «А ну, гукнить Волкова» или: «Гукнить Попова».
И мы входили в кабинет. А Шаров лаялся по телефону:
— Я буду меры принимать. У меня распоряжение есть! Вы не имеете права задерживать! Я уже две недели жду вагоны с лесом!
И хлоп трубкой по телефону. И зрачки забегали острые, и губы про себя ругательства складывают, и в нашу сторону, но в адрес тех, кто на проводе был:
— Бездельники чертовы! Хапуги! Нет, я это так не оставлю! Заходите, — это нам, со всей ласковостью. — Что у вас?
— Не знаем, вы нас вызывали? — робко говорили мы.
— Забыл, зачем вас вызывал. Ах да! Воспитателей разместили?
— Разместили всех, кроме Рябовых, Лапчинской и Светловой.
— А ну, гукнить Каменюку! Вошел Каменюка.
— Вы почему, товарищ Каменюка, не расселили людей?
— Так куды ж их расселять? У гараж предложил Рябову — не хочет, говорит: «Вы что, идиот старый, издеваетесь над нами?!» Я йому, сукиному сыну, кажу, что нет пока условиев, а он снова: «Сами в гараж переезжайте, а мы вашу квартиру займем». А Лапчинской со Светловой я чуланчик приспособил Под жилье, и побелили девчата, и пол помазали, а воны як глянули, так бигом видтиль, кричат на всю округу: «Где это видано, чтобы учитель в конюшне жил?…»
— И правильно кричат, товарищ Каменюка! Кто же это образованных людей в конюшню селит! Неужели не могли найти в селе квартиру?
— Та у нас сроду нихто не сдавав площадь.
— Так сам возьми. Злыдня и Петровну попроси, к родычам обратись!
— Ой лышенько мое! — запричитал Каменюка. — Взял я на свою голову Волкова. По секрету вам скажу: так кричить вин по ночам, что все село сбигаеться, а вин кричить шось непонятное чи по-польски, чи по-немецьки и по сковородкам лупе кочергою, вроде бы як из автомата стриляе, а глаза блистять, як у собаки, моя жинка до нього: «Валентин Антонович, Валентин Антонович!», — а вин як клацне зубами да як задрожить, аж мороз по кожи, хворь, мабуть, у нього така, контуженный чи парализованный, кожну ничь все село не спить, баба моя каже: «И грошей нам не надо, и работы не надо в цией проклятий школи будущего, заверить у нас Волкова, все село просит…»
— Вы что-то не то говорите, товарищ Каменкжа. Преувеличиваете. Человек раненый, можно сказать, мы еще долго будем залечивать раны, и надо с уважением относиться к людям… В конце концов Волков кричит, ну а другие?! Другие же не кричат?!
— Ой, лышенько мое! — снова запричитал Каменюка. — Взяв на квартиру цю чертову Смолу мий кум. Баба выйшла на улицу утром, а цей Смола на голови ходе, а потом на руках, як обезьяна, стрибае. Корова побачила таке зрелище та як кинется в огород, забор поломала, вси грядки потоптала, ой, лышенько мое, теперь нихто в сели никого не пусте на квартиру…
— Безобразие, вот что я вам скажу, товарищ Каменюка. Не умеете разъяснительную работу вести с народом. Я вас обязываю немедленно расселить всех. И должен вам сказать, что к вечеру еще новая партия педагогов прибудет. Среди них две учительницы нуждаются в особом внимании. Светлана Ивановна Икарова, превосходный математик и воспитатель, а вот в жизни не повезло. Мужа бандеровцы убили. Дом сожгли, и десятилетний сын ее погиб. Кинулся в горящий дом собачку спасать да так и сгорел живьем, мать слышала крики сына, а помочь не могла, связанная в сарае лежала. Марье Степановне Лужиной, словеснице, тоже не повезло: мужа в шахте убило, вышла второй раз замуж, да человек оказался дрянной, пришлось разойтись, а вот педагог она замечательный, детей любит и тоже этим самым самоуправлением увлекается, — это в мой адрес бросил Шаров. — Так вот прошу позаботиться о людях, товарищ Каменюка…
— Та как же я могу позаботиться… — взмолился было завхоз, но Шаров так закричал на него, что Каменюка вытянулся, руки по швам сложил и оттарабанил, как, должно быть, это в армии делал: — Будет сделано, товарищ директор!
Когда Каменюка ушел, пришел Волков, выслушал директора и сказал:
— Господи, собираются на этом милом островочке одни неустроенные души.
Шаров задумался и ответил:
— А тут две стороны. Во-первых, ни одна устроенная душа не пойдет сюда, на эту целину, это и дураку понятно. А во-вторых, должен сказать, я уж не знаю, чем это объяснить, только неустроенные души по-настоящему и любят детей.
— Не хотелось бы возводить это совпадение в закон, — сказал я.
По вечерам мы готовились к приему детей. Усталые после десятичасового рабочего дня (завозили оборудование, оформляли классные и спальные комнаты), мы рассаживались за нехитрой трапезой и при свечке часами говорили о том, как жить будем с детьми. Я изучил личные дела воспитанников и предложил некоторых из них привлечь к организации школы. Я доказывал, что успех дела, я в этом и сейчас убежден, решают первые часы общения с детьми, первые дни, первые месяцы. Узнавание, духовное сближение и даже родство могут вспыхнуть мгновенно — все зависит от того, как подойти к человеку.
— Я с этим абсолютно согласен, — заговорил вдруг Сашко. — Даже собаки и те чувствуют, какой человек с ними. От я могу с абсолютной уверенностью сказать, кого собаки сразу полюбят, а кого никогда не примут, так точно и дети.
Педагоги рассмеялись и в один голос попросили:
— А ну скажите.
Минута была потрясающая. Огонь свечи колыхался и будто усиливал волнение сидящих. Волков нервно постукивал по столу, хмурился, впрочем, довольно доброжелательно, он только что рассказал о своем детстве: «В тридцать седьмом году оборвалось мое прекрасное детство, и я попал в детский дом. Как же меня били по ночам, и воспитатели знали об этом, а все равно поддерживали тех, кто меня бил. Поэтому сейчас, когда я слышу о самоуправлении, меня бросает в дрожь: нельзя доверять безнравственным людям организацию коллектива…» И Смола рассказал о своем трудном взрослении: «Мне в жизни не встретился ни один хороший педагог. Мне было восемь лет, когда погибли мои родители. Я скитался по дорогам войны, просил милостыню, а однажды сорвал в чужом саду два яблока, и деревенские дети спустили на меня собак. Меня терзали собаки до тех пор, пока я не лишился чувств. Подобрала меня старушка Ксения Трофимовна Заборская. Она и стала мне второй матерью. Благодаря ей я закончил школу и физкультурное училище. А в прошлом году она умерла, и я во второй раз осиротел. Я верю в детское самоуправление, и то, что предлагает Попов, — моя давняя мечта…»
