Барбара Пим - Осенний квартет
Дом мистера Стронга, как и соседние дома, был весьма внушительного вида — именно такой, какого и заслуживал мистер Стронг. В палисаднике перед ним — кустарник. Марсия представила себе, что в мае тут расцветает ракитник и сирень, но теперь, в начале августа, любоваться в этом садике было нечем. Может быть, позади есть розы, сад за домом, кажется, большой, но ей были видны только качели на высоком раскидистом дереве. Мистер Стронг, конечно, человек семейный, у него есть дети, и теперь все они, наверно, уехали на море. Дом казался совершенно пустым, значит, можно постоять здесь, разглядывая его; отсюда видно, что занавеси с рисунком Уильяма Морриса предусмотрительно задернуты. Занавески не тюлевые, промелькнуло у нее в уме, да тюлевые и не подходят мистеру Стронгу. Мысли у Марсии были неотчетливые, с нее хватало того, что здесь можно постоять. Потом она с полчаса прождала автобуса, не замечая задержки, наконец добралась до дому, вскипятила себе чашку чая и сварила яйцо. Молодой врач в больнице посоветовал ей больше есть, и она была уверена, что мистер Стронг согласился бы с ним.
На следующий день Марсия вернулась на работу, но в ответ на вопросы, как она провела отпуск, отвечала уклончиво, говорила только, что погода была хорошая и что смена обстановки пошла ей на пользу, словом, отделывалась общими в таких случаях словами.
В первый день отпуска Нормана сияло ослепительное солнце, и в такой день было бы хорошо съездить за город или на море или погулять рука об руку с любимой в Кью-Гарденз.
Ни о чем таком Норман и не подумал, проснувшись утром и вспомнив, что сегодня ему не надо идти на работу. Так как времени у него было достаточно, он решил приготовить себе настоящий завтрак — яичницу с беконом и со всеми причиндалами, куда у него входили помидоры и гренки, — завтрак повкуснее ежедневной тарелки корнфлекса или пшеничных хлопьев. И завтракать он будет в пижаме и в халате, точно герой какой-нибудь пьесы Ноэла Кауарда. Поглядели бы они на меня сейчас! — подумал он, вспомнив Эдвина, Летти и Марсию.
Халат у него был искусственного шелка, пестрый, с геометрическими разводами цвета бордо и «старого золота». Норман купил его на распродаже, решив, что такой будет ему к лицу и чем-то — неизвестно чем — «поможет». Он готов был биться об заклад, что у Эдвина ничего подобного нет, наверно, какая-нибудь клетчатая шерстяная хламида, сохранившаяся еще со школьных времен. У Летти, конечно, что-нибудь нарядное, с отделкой и прочими финтифлюшками, как у тех дам, которых он видел, когда навещал в больнице Кена, но о халате Марсии размышлять ему не захотелось. Как ни странно, он поймал себя на том, что избегает думать о ней, и сразу переключил мысли на другое. Во всяком случае, громкий окрик хозяйки — что-то там у вас пригорело! — тут же вернул его на землю.
Большую часть своего отпуска Норман провел за такими же пустяковыми, бессмысленными делами. По правде говоря, он не знал, чем занять себя, когда нет работы. Вся последняя неделя ушла у него на то, чтобы ходить к зубному врачу, прилаживать новый протез и привыкать есть в нем. Зубной врач был йоркширец, пожалуй, слишком веселый на взгляд Нормана, и, хотя работал он от Государственного Здравоохранения, Норману пришлось выложить ему немалую сумму денег за такое количество неприятностей. Покорнейше вас благодарю! — с раздражением думал он, и, когда наконец уверился, что может позволить себе нечто более существенное, чем суп и макароны с тертым сыром, вернулся на работу. В запасе у него осталось еще несколько отпускных дней. «Как знать, могут пригодиться!» — сказал он, но сам чувствовал, что эти дополнительные дни никогда ему не понадобятся и ворохом сухих листьев будут скапливаться осенью на тротуаре.
6
Летти не так уж удивило письмо Марджори, сообщавшей, что она выходит замуж за Дэвида Лиделла. Вот, оказывается, сколько всего может произойти за такой короткий срок, особенно когда живешь в небольшом поселке, хотя чем это объясняется, Летти не знала.
«Нам с Дэвидом стало ясно, что мы с ним, люди такие одинокие, можем много дать друг другу!» — писала Марджори.
Летти не приходило в голову, почему ее подруга вдруг может стать такой одинокой. Жизнь овдовевшей Марджори, поселившейся за городом, всегда казалась ей завидной и полной таких обыденных, но захватывающих событий.
«Дом приходского священника здесь совсем неблагоустроен, — было дальше в письме. — Там столько всего надо переделать. И ты подумай! Агент по продаже недвижимости говорит, что я могу просить (и получу!) за мой коттедж 20 000 фунтов! Ты, конечно, поймешь, что единственное, что меня несколько тревожит, — это мысль о тебе, дорогая моя Летти. Вряд ли ты сможешь (и вряд ли сама захочешь, в чем я ни минуты не сомневаюсь) переехать к нам и жить с нами, когда уйдешь на покой. И вот мне пришло в голову, что ты, может, поселишься в Холмхерсте, где скоро должна освободиться комната. За смертью, конечно, только дай мне знать о своем решении как можно скорее…» Дальше следовали скучные подробности, смысл которых заключался в том, что Марджори поможет Летти «устроиться», так как она знает женщину, которая всем там ведает. Это не дом для престарелых, ничего подобного, потому что туда принимают только по строгому отбору, по личной рекомендации…
Летти не дала себе труда внимательно прочитать все до конца, В письме Марджори звучал чуть ли не девичий восторг, но у влюбленной женщины, даже если ей уже за шестьдесят, чувства могут быть не менее пылкие, чем у девятнадцатилетней девушки. Пробежав последнюю страницу, Летти узнала, что Дэвид такой замечательный, что он очень одинок, в последнем приходе его не оценили, и тут у нас тоже некоторые отнеслись к нему недоброжелательно. И наконец, что они так любят друг друга и что разница в годах («Я-то ведь старше его на десять лет») не имеет никакого значения. Летти подумала, что разница между ними должна быть ближе к двадцати, чем к десяти годам, но она уже была готова признать эту любовь, хоть и не понимала ее. Любовь была тайной, которую она ни разу в жизни не испытала. В молодости ей так хотелось полюбить, она чувствовала, что должна полюбить, но любовь так и не пришла к ней. Она привыкла к своему изъяну и не вспоминала о нем, но все же ее смутило и, пожалуй, даже слегка испугало, что Марджори это чувство не чуждо.
О том, чтобы поселиться в Холмхерсте, не могло быть и речи — жить в большом красно-кирпичном здании на широкой луговине, которую она часто проезжала по дороге к Марджори! Как-то раз она увидела там старуху — та с потерянным видом выглядывала из-за кустов живой изгороди, и воспоминание об этой старухе так и не покинуло ее. Но вот придет время уходить на пенсию, и ждать этого дня уже не долго, а она так и останется в своей спальне-гостиной. В Лондоне можно жить очень интересно: музеи, художественные выставки, концерты и театры — то, без чего, как говорят, скучают, чего жаждут люди, которые живут не в Лондоне. Все это будет доступно Летти. На письмо Марджори, конечно, надо ответить, послать ей поздравление с законным браком, как полагается, и успокоить ее совесть, поскольку она расстроила планы Летти. Ответить надо, но не обязательно сейчас.
По пути домой Летти увидела около станции метрополитена тележку с цветами. Ей пришло в голову, что надо бы купить букет их хозяйке, пригласившей всех своих постоялиц на чашку кофе вечером. Только не эти круглогодичные хризантемы, а что-нибудь помельче, поскромнее, вроде анемонов или фиалок. Ничего такого у продавца не нашлось, но не покупать же по дешевке нечто похожее на маргаритки, покрашенные светло-зелеными или розовыми чернилами. И Летти отошла, так ничего и не купив. У самого подъезда ее догнала Мария — венгерка, которая тоже жила в их доме. В руках у нее был покрашенный светло-зеленой краской букетик, который Летти только что отвергла.
— Так красиво! — восторженно проговорила Мария. — И всего десять пенсов. Вы не забыли, мисс Эмбри пригласила нас сегодня выпить кофе, так что, я думаю, надо принести цветы.
Летти поняла, что Мария и тут ее обскакала, как это часто случалось, когда она развешивала в ванной свое выстиранное мокрое белье и брала Леттину «Дейли телеграф», якобы по ошибке, вместо своей газетки.
Мисс Эмбри жила в нижнем этаже, и три ее постоялицы — Летти, Мария и мисс Элис Спарджон — выползли из своих комнат, точно зверьки из норок, и в половине восьмого спустились вниз.
Какие у нее вызывающе красивые и добротные вещи, подумала Летти, принимая из рук мисс Эмбри чашку марки краун-дерби. Выяснилось, что она перебирается со всеми своими красивыми вещами в загородный дом для престарелых, может быть, в тот самый, от которого решила отказаться Летти.
— Устроил меня туда мой брат. — Сообщая им это, мисс Эмбри улыбнулась, может быть, потому, что ни у одной из ее постоялиц не было мужчины, который улаживал бы ее дела. Все они были незамужние, из мужчин никто к ним не ходил, и даже родственники не навещали.
