Ромен Гари - Дальше ваш билет недействителен
Помню, меня так ошарашило это признание, что от удивления я потерял дар речи. Спасся смехом.
— Короче, как ты отлично понял, сынок, я уже не поднимаюсь по лестнице так же быстро, как раньше, у меня проблемы с дыханием, когда играю в теннис, и… все остальное соответственно.
Жан-Пьер поболтал остаток своего «дайкири» в бокале.
— Знаю, я досаждаю тебе.
— Нисколько.
— Но для такого человека, как я, который привык искать для всех проблем практическое решение…
Я раздраженно повернулся к слушавшему метрдотелю:
— Может, вы мне сами что-нибудь предложите?
Он конфиденциально наклонился ко мне:
— Не угодно ли рыбу? Есть морские гребешки по-эстремадурски и тюрбо «бонифас» с оливками…
— Дайте мне яичницу.
— Две, — сказал Жан-Пьер. — Прекрасно понимаю причины, которые толкают тебя принять предложение Кляйндинста, но гораздо меньше — зачем он это делает. Это же гигант. Не вижу, какой ему в нас прок.
— Возможно, начав жрать, он уже не может остановиться. Посмотри на Париба. У этих организмов неограниченная потребность в протеинах. Зацепится во Франции, а затем пойдет расширяться. Эти монополии, когда уже не могут жрать то, что прямо перед ними, хватают по-крабьи то, что сбоку. Освоение новых сфер деятельности…
Я встречался с Кляйндинстом за три недели до этого. Он просил приехать к нему во Франкфурт, но я отказался: слишком уж это походило на вызов повесткой. Мы договорились о встрече на нейтральной территории, в Бор-о-Лаке, в Цюрихе. Он явился с двумя адвокатами, секретарем и экспертом по бухгалтерской части, который произвел на меня впечатление человека, который знает даже, сколько я плачу своему портному. Кляйндинст оказался тем благовоспитанным и педантично прямолинейным на немецкий лад человеком, про которого никогда наверняка не скажешь, является ли это проявлением непоколебимой физической основательности, или, главным образом, служит для того, чтобы замаскировать внутренний хаос. На конце его сигары удерживалось в равновесии добрых два сантиметра пепла, и в течение нашей беседы он, казалось, все свое внимание посвятил тому, чтобы не уронить его. Несколько минут безобидной болтовни для разминки. Мне показалось, что мой покупатель время от времени поглядывает на меня с любопытством и несколько задумчивой симпатией.
— Кажется, мы уже встречались…
— Вот как? Честно говоря…
— Вы участвовали в боях за Париж? — Он называл это не «освобождением», а «боями». — Мы говорили по-английски. — Я видел это в вашем досье…
— «In your file»… Верно.
Казалось, он смеялся за своими очками:
— В момент подписания капитуляции я состоял в штабе генерала фон Хольтица…
— Я тоже там был. С генералами Роль-Танги, Шабан-Дельмасом и некоторыми другими.
— Так я и думал. Конечно, не могу сказать, что узнал вас. Столько лет прошло, и так все изменилось…
— Мы оба промахнулись, — сказал я.
Под общий смех мы перешли к серьезным вещам. Нам предстояло на словах уладить один аспект операции, чтобы не запрашивать согласие Министерства финансов. Имелись также исключительно важные налоговые соображения. Официально немцы покупали у меня двадцать четыре процента моего холдинга и двадцать четыре процента каждой из трех дочерних компаний. Они обеспечивали страховку моей жизни, подписанную сообща тремя компаниями. Семьдесят процентов от реальной цены негласно оплачивались акциями на предъявителя по котировкам германской биржи, которые передавались моему швейцарскому траст-агенту. Обычная операция. Немцы таким образом экономили 17,5 процента на французских налогах, а я почти полностью избегал фискального кровопускания. Равным образом я получал восемь тысяч акций компании СОПАР Кляйндинста.
Он внимательно следил за пеплом на своей сигаре.
— Есть еще один очень важный момент, господин Ренье. Как раз поэтому я и хотел встретиться с вами лично. Я искренне желаю, чтобы вы остались во главе предприятия во Франции в качестве директора…
Он предлагал мне стать его служащим.
Я посмотрел ему в глаза. Только серьезность и даже благожелательность. Ни следа иронии. Однако у нас была слишком хорошая память…
— Боюсь, это невозможно.
— Меня это очень огорчает, господин Ренье. Очень. Мы заметили, что немецкие деловые люди, возглавив во Франции какую-нибудь… транснациональную компанию, сталкивались с некоторой… настороженностью.
— Удивительно. Я думал, все уже позади.
— Это факт.
— Я чрезвычайно ценю ваше предложение, но не могу его принять… по разного рода причинам.
— Я позволю себе настаивать, господин Ренье. Не буду скрывать, что возможность вашего сотрудничества с нами — одно из важнейших условий соглашения…
— Сожалею, но это невозможно.
— Подумайте…
Я опустил голову, закрыл глаза и погрузился в темноту. Усталость и бессонница обостряли и затуманивали мои воспоминания… Кляйндинст смотрел на меня с дружелюбным добродушием, танки Леклерка проходили под веками со своими призраками победы, лицо сына, внимательное и немного отстраненное… Вдруг рядом, на блинчиках «сюзетт», посыпанных сахаром и орошенных коньяком, вспыхнули огоньки синего пламени.
В ожидании ведающего напитками официанта появилась угроза.
— Воду «Эвиан», — бросил я ему, и он удалился с таким видом, будто вздыхал: «Бедная Франция!»
— Когда-нибудь, Жан-Пьер, появятся роскошные заведения эфтаназии, с, необычайно разнообразным выбором смерти от удовольствия, а у этих будут те же рожи, что и здесь. О чем я там говорил?
— «… и привык искать для всех проблем практическое решение…»
Я чувствую Лорины руки вокруг своей шея.
— Спи. Ты только изводишь себя, думая обо всем этом…
— Вечерние страхи.
— Как это, «вечерние»? Сейчас четыре часа утра…
— Лора…
Но дальше я не пошел. Быть может, я слишком погряз в прошлом, в том, где мужчины никогда не были способны к братству в отношении женщин…
— Дела… Я больше не могу. У меня есть выбор: сдаться немцу или, может, американцу. Как видишь, ситуация типично французская. Даже старому зверю тяжело покоряться, уступать свою территорию другому. Очень унизительно… для мужчины.
— А я? Я всего лишь часть твоей территории?
— Нет. Ты мое будущее.
Глава VII
Я спустился в восемь часов и засиделся в ресторане с газетой в руках, В восемь тридцать, когда я не мог оторваться от подвигов XV чемпионата Франции, одним из столпов которого сам был тридцать пять лет назад, в холле показалась знакомая фигура и через зал решительным шагом прошествовал мой брат. Жерар шагал напролом, прямо на меня, держа шляпу в руке: он, как всегда, твердо знал, чего хочет и какие меры надо принять, чтобы добиться результата, — он не утратил этого вида даже после тридцати лет ошибочных суждений, неловких попыток и провалов. Он был старшим из двух моих братьев — младшего, Антуана, в девятнадцать лет расстреляли на горе Валерьен — и казался воплощением энергичности и решительности, что было мне довольно полезно на деловых совещаниях, пока он молчал. Это один из тех французов, которых вечно встречаешь за рулем «ситроена» — в одиночестве и со шляпой на голове. Крепко сбитый, коренастый и широкоплечий, умеющий ладить с землей и бутылкой красного на столе, он был создан, чтобы и дальше вести наше родовое крестьянское хозяйство. Но он немного ревниво следил за моим «социальным успехом», и с началом экспансии, в пятидесятых годах, когда строительные подряды приносили сто процентов, свободных от налогов, очертя голову бросился в строительство дешевого муниципального жилья и за пять лет сколотил миллиард. В тысяча девятьсот шестьдесят восьмом он попался на приписках и ложных накладных, должен был заплатить триста миллионов штрафа за сокрытие доходов и уклонение от уплаты налогов и был приговорен к шести месяцам условно, как раз в тот момент, когда должен был вот-вот получить крест Почетного легиона. С ним случился инфаркт — из чувства собственного достоинства. Он был одним из тех неуступчивых в плане своей репутации людей, которые не могут стерпеть позора. Я утверждаю, что он был глубоко честен, и в этом вовсе нет парадокса, просто он заразился той легкостью, с которой тогда делались деньги, и пустился в дела такого масштаба с галопирующими кредитами, где ощущение безопасности порождала сама величина цифр, которыми приходилось ворочать. То была пора бурного роста, когда тридцать процентов сомнительных компаний, прибывая к финишу, становились вполне добропорядочными благодаря своему успеху: скандал вызывали только неудачи. Дела шли так хорошо и так споро, что в конце концов Жерар счел себя гением, в то время как его всего лишь укачало самой большой волной преуспеяния и легкой наживы за всю историю капитализма. Я не говорю, что он был дураком, я говорю лишь, что он не был создан для того, чтобы со всей необходимой виртуозностью манипулировать компаниями в искусной игре с законами, балансами, переводными векселями и займами, где ты всегда во власти чужого финансового скандала. Он порвал со своей атавистической натурой, со своим «мало-помалу», «собственными руками», «трудом и терпеньем», чтобы вступить во вселенную быстрых миллионов, и утратил чувство своей подписи, ставя ее слишком часто. После катастрофы я взял его в свою компанию, во-первых, из духа семейной солидарности, а во-вторых, потому что мне полезно было держать перед глазами такой пример. Он не занимался ничем, вмешиваясь во все. Сын и сотрудники старались вести себя так, чтобы внушить ему чувство собственной значимости. К его жалованью добавлялись проценты, и я сказал бы, что он гораздо больше, чем я, поощрял промышленное производство товаров, оплачивая в качестве собственника несметное количество всевозможных штуковин, которых только для содержания в порядке его имения на юге, его машин и катера требовалось несколько тысяч. Он остановился напротив меня, держа руку в кармане, и на его лице было строгое выражение старшего.
