Питер Акройд - Журнал Виктора Франкенштейна
Хоть я вовсе не относился к этим зрелищам с легкостью, ни малейшего отвращения они во мне не вызывали. Более всего меня захватывала любопытная неподвижность тел. Стоило основе жизни покинуть их, как они превратились в пустые комнаты, по неподвижности превосходившие любую восковую фигуру или манекен. Глядя на восковую фигуру, возможно представить себе, что она способна дышать и двигаться, но подарить жизнь этим холодным членам не способен был никакой акт сочувственного воображения. Я глядел на предметы, которым никогда не суждено было взглянуть на меня в ответ.
В другом отсеке я обнаружил тело пожилого мужчины, на котором не было ни единой царапины. По его загнутым ботинкам, поставленным рядом с ним, я понял, что он был мастеровым или же работником. Как бы то ни было, его отличала одна любопытная черта. Вокруг глаз его я заметил легкую сырость, а на щеке его застыло нечто, напоминавшее слезу. Этот остаток чувств на уже опустевшем лице воздействовал на меня престраннейшим образом. Я повернулся, чтобы уйти, и на мгновение задержался в толпе, собравшейся вокруг. Посмотревши в сторону открытой двери в дальнем конце низкой комнаты, я на миг поймал взглядом пожилого мужчину, стоявшего подле нее. Он в точности походил на человека, которого я только что видел за стеклом, словно тот с помощью некоего вмешательства черной магии смахнул слезу и ожил. Тут он улыбнулся мне. Я знал, что все это мимолетная иллюзия, но ужас мой от этого не уменьшался. Я медленно пошел к двери, где служитель морга протянул руку за pourboire [13], однако фигура старика уже исчезла. С облегчением оказавшись на свежем уличном воздухе, я попытался забыть этот случай, но он не шел у меня из головы и когда я взбирался по лестнице в свою комнату в гостинице.
Мой спутник Армитедж лежал на своей постели, полностью одетый. Продолжая думать об увиденном в морге, я был на миг ошарашен его присутствием.
— А, мистер Франкенштейн, — сказал он. — Не отужинаете ли вы со мной? Вино здесь очень дешево. — У него был низкий, глубокий голос, приводивший меня в раздражение.
— Боюсь, мне придется рано лечь. Карета в Дижон отправляется на заре. Дорога предстоит трудная.
— Значит, вам должно подкрепиться. — Он был старше меня, лет тридцати или около того, но манерами обладал необъяснимо старомодными. — Знаем, знаем, как вы, оксфордские джентльмены, морите себя голодом.
— Откуда вам известно, что я из Оксфорда?
— Так написано на вашем багаже. Зрение, понимаете ли. Хорошее зрение. — Мне уже известно было, что он торговец оптическими товарами. — Глаз — организм деликатный. — Говорил он медленно и с большой значительностью. — Плавает в море воды.
— Виноват, но это не так.
— Неужели?
— У него имеются корни и побеги. Он подобен вьющемуся растению, присоединенному к почве — мозгу.
— Возможно ли сказать, что он подобен лилии? Плавает на поверхности.
— Возможно, мистер Армитедж.
Добившись своего, он широко улыбнулся и похлопал меня по спине, словно поздравляя с тем, что я с ним согласился.
— Давайте спросим для вас хлеба. И мяса. И вина.
За простым ужином, который принесла нам горничная, мы обменялись всегдашними фразами. Жил он на Фрайди-стрит, близ Чипсайда, со своим отцом. Отец его изготавливал линзы и очки в мастерской на первом этаже их дома, он же выполнял роль коммивояжера. Воспользовавшись наступившим миром, он поплыл во Францию с образцами новейших изделий своего отца.
— Линз более тонко отшлифованных вам не найти, — говорил он. — Отдаленный шпиль в лунном свете и тот позволяют различить.
— Делает ли он микроскопы?
— Разумеется, делает. В данный момент он занимается прибором, у которого, если мне позволено будет так выразиться, цилиндрические глаза. С его помощью возможно будет ясно рассмотреть мельчайший предмет.
— Меня бы это чрезвычайно заинтересовало.
— Вот как? Что вы изучаете в Оксфорде, мистер Франкенштейн?
— Меня занимают тайны человеческой жизни.
— И только-то? — Он улыбнулся мне. Я не мог себе представить, что он способен рассмеяться.
— Именно так я узнал о нервных окончаниях глаза.
— Выходит, вы анатом? — Внезапно он сделался чрезвычайно мрачен, словно я вторгся в некое приватное дело.
— Не совсем. Это не главное мое занятие. Не могу похвастаться особым умением.
— Известно ли вам, как долго остается живым глаз, вышедши из своей оправы?
— Понятия не имею. Вероятно, несколько минут…
— Тридцать четыре секунды. После чего свет его угасает навеки.
— Откуда вам это известно?
— Оказавшись вне глазницы, высыхают они крайне быстро. Не спрашивайте меня, откуда мне это известно.
— Но что, если держать их в водном растворе — что тогда?
— Тогда, мистер Франкенштейн, сочтут, что вы задаете слишком много вопросов.
Он принялся очень медленно есть хлеб и мясо, лежавшие у него на тарелке.
Мне вспомнилась фраза из Теренция.
— Ничто человеческое мне не чуждо, мистер Армитедж.
Не ответив, он продолжал жевать мясо. То была, помнится, телятина, обвалянная в сухарях, как принято у меня на родине. У меня она не вызывала аппетита. То и дело он посматривал на меня; взгляд его не выражал ничего особенного помимо спокойного наблюдения. Наконец он заговорил:
— У моего отца есть занятный подмастерье. С четырнадцати лет он работал на доктора Джона Хантера. Известно ли вам это имя?
— Да, и очень хорошо.
Слухи о репутации Хантера — хирурга и анатома — дошли до меня еще в Женеве, где была переведена на французский его «Естественная история зубов».
— Доктору Хантеру, мистер Франкенштейн, прекрасно удавалось изучение тела. Он превратил это в свое ремесло.
— Да, я об этом читал.
— Хирургом он был превосходным. Мой отец видел, как он изъял камень из желчного пузыря менее чем за три минуты.
— Неужели?
— И пациент не умер.
Армитедж опять сосредоточился на своей тарелке — теперь он с нарочитой неспешностью подтирал на ней крошки куском хлеба, смоченным в вине.
— Тот камень до сих пор хранится у моего отца.
— Пациенту он был не надобен?
— Нет. Доктор Хантер называл его кладом.
— Но что же произошло с глазами?
— Я же говорил вам. Пациент остался жив — к немалому своему удивлению.
— Не с его — с теми глазами, что сохранялись в воде. Полагаю, их вынули из тел людей, которым повезло менее.
Армитедж не сводил с меня взора, все столь же необъяснимо бесстрастного.
— Ежели пациент умер в операционном театре, кому он тогда принадлежит?
Я ничего не сказал, полагая, что и без того уже сказал слишком много.
— Доктор Хантер придерживался того мнения, что, поскольку тело поручено его заботам, ответственность за него лежит на нем. Оно, в некотором смысле, становится его собственностью.
— Не могу не согласиться.
— Превосходно. Я говорю с вами сейчас, целиком полагаясь на единодушие, какое бывает меж добрыми приятелями. Факты эти не пользуются широкой известностью за пределами медицинских школ.
Рот мой пересох, и я проглотил стакан вина.
— Доктор Хантер полагал, что члены и органы скончавшегося пациента представляют большую ценность для его студентов, нежели для земли, в которой им иначе суждено было бы лежать. Одного молодого человека, из ассистентов доктора Хантера, в особенности интересовала селезенка. Вот она и… — Армитедж прервался и, к удивлению моему, широко улыбнулся. — Как принято говорить у нас на Чипсайде, мистер Франкенштейн, она пошла из-под прилавка.
— А вашего отца в особенности интересовали глаза?
— Он всегда обладал безукоризненным зрением. Это было замечено еще в раннем возрасте. Он, как это бывает с мальчишками, заинтересовался этим предметом. Не знаю, есть ли у вас в стране телескопы для путешественников? — Я покачал головой. — Их устанавливают на проезжей дороге, и за небольшую сумму их позволяется использовать в течение пяти минут. На Стрэнде всегда стоял один такой. Мальчишкой отец мой его очень любил. Вот так, мало-помалу, он и заинтересовался связью между линзой и глазом. Известно ли вам, что глаз обладает собственной линзой, пропускающей воздух, подобно пузырьку газа?
— Я слыхал об этом.
— Покрыта она необычайно тонкой пленкой прозрачного вещества, которое отец мой назвал глазной тканью.
— Так, значит, отец ваш — экспериментатор?
— Не знаю, можно ли его так называть, мистер Франкенштейн. — Армитедж налил нам обоим еще по стакану вина. — Расскажу вам еще секрет. Бывали, разумеется, случаи, когда пациент не умирал — к великому удовлетворению доктора Хантера. Но при этом возникала другая проблема.
— Какого характера?
— Проблема нехватки, сэр.
— Мне кажется, я понимаю вас. Нехватки трупов. Готового материала.
