Евгений Клюев - Давайте напишем что-нибудь
– Немедленно поймать бумажных птичек, летающих по залу, расправить их и сдать Марте, – прорычал Сын Бернар.
Но не успел он это сказать, как все бумажные птички, собравшись в стаю, упорхнули на волю через давно уже разбитое окно.
– К сожалению, Марта, она же Зеленая Госпожа, лишена возможности предъявить нам стенограмму собрания, – подытожил Редингот. – У нас нет другого выхода, как попытаться по памяти реконструировать то, свидетелями чего мы только что стали. У кого из присутствующих здесь хорошая память?
– У меня, – подскочил к сцене смертельно бледный человек в очках и от собственной нескромности покраснел, что твой маков цвет. – Я даже помню, как меня зачинали.
– Вот это да! – отнесся кто-то из зала. – Некоторые дня своего рождения и то не помнят!
– Стыдно, некоторые! – опять приобрел свой прежний цвет смертельно бледный человек в очках.
Мрачная группка некоторых, стоявшая в стороне, посовещалась и вытолкнула на передний план самого жалкого: тот пообещал, что ничего подобного больше не повторится. И ничто подобное больше не повторялось.
А смертельно бледный человек в очках улыбнулся жизнелюбивой улыбкой, вызвал в памяти видение прошлого и в подробностях рассказал, когда, где, как, кто и от кого зачал его. Выяснилось, что случилось это только однажды, на Кавказе, путем интимного сближения только одной женщины с только одним мужчиной, носившим большую серую кепку. Смертельно бледный человек в очках помнил даже, что на вопрос женщины: «Как мы назовем нашего ребенка, милый?» – мужчина в большой серой кепке ответил: «Да никак не назовем, вот еще глупости!» – и ускакал на вороном коне в предгория Кавказа. Тогда женщина, плача, внезапно родила смертельно бледного человека в очках. Никак не назвав его, она велела ему жить по совести, а сама ушла с кувшином за водой по узкой горной тропе и не вернулась. Впоследствии в газетах сообщили, что все это неудивительно, поскольку данная женщина всегда поступала именно так.
– Потрясающая память! – восхитился Редингот. – Теперь попробуйте реконструировать события последних часов.
Смертельно бледный человек в очках (его фамилия была Нежданов) прикрыл глаза и начал вызывать в памяти соответствующие видения. Видения ужаснули Нежданова, и он стал просить у Редингота разрешения не рассказывать их содержания присутствующим, ибо считал так: узнай присутствующие о том, что происходило с ними несколько часов назад, они совершенно потеряли бы покой.
Не найдя, что сказать ему, Редингот решился обратиться к присутствующим со следующими словами:
– Глубокоуважаемые присутствующие! Интересно ли вам знать о том, что происходило с вами в течение последних часов?
– Да, да, интересно, интересно! – закричали присутствующие.
– Настаивать ли мне на том, чтобы Нежданов реконструировал происшедшие события по памяти?
– Да, да, настаивать, настаивать! – опять закричали присутствующие.
– А готовы ли вы, глубокоуважаемые присутствующие, заплатить за такую реконструкцию своим покоем?
Присутствующие долго совещались, но в конце концов закричали:
– Нет, нет, не готовы, не готовы! Наш покой нам дороже всего!
Тут вперед выступил Семенов и Лебедев и произнес:
– Я, как вы слышали, все это время молчал. Но молчал я не потому, что мне нечего было сказать. Наоборот, я молчал потому, что мне было что сказать.
– Так не бывает, – возразил неожиданно для себя Сын Бернар. – Когда нечего сказать – молчат, а когда есть что сказать – говорят, тут все очень просто. – Произнеся это, Сын Бернар вздрогнул от неожиданности.
Перебитый, как нос у боксера, Семенов и Лебедев гневно повернулся к Сын Бернару и произнес ему прямо в лицо:
– Не забывайте, что Вы собака.
– При чем тут это? – оторопел Сын Бернар, поспешно отодвигая лицо в сторону.
– А при том, – объяснился Семенов и Лебедев, – что у Вас, как и у всякой собаки, упрощенный взгляд на мир.
Сын Бернар взглянул на Семенова и Лебедева с плохо скрываемой неприязнью.
– Если Вы намерены продолжать со мной разговор, – предупредил Семенов и Лебедев, – скройте как-нибудь получше свою неприязнь ко мне.
Сын Бернар изо всех сил постарался и спросил:
– Получше теперь?
– Получше, – сдержанно одобрил его Семенов и Лебедев. – Но все равно Вы скрыли неприязнь не до конца.
– Вы не просили скрыть ее до конца! – возмутился Сын Бернар. – Вы просили скрыть ее получше. А сию секунду подтвердили, что теперь она получше и скрыта. Сами даете задания и сами же недовольны, когда их выполняют!
Пойманный на собственной непоследовательности, Семенов и Лебедев был вынужден извиниться.
Сын Бернар очень хотел извинить его, но не смог – случайно вспомнив высказывание оппонента о том, что у собак упрощенный взгляд на жизнь.
– Если у нас, собак, упрощенный взгляд на жизнь, – пробурчал он, – то у вас, людей, наоборот, усложненный!
Услышав это, лучшие умы человечества задумались.
– О чем задумались, лучшие умы человечества? – бодро спросила их Марта.
– А Вам зачем знать? – фактически нагрубили те.
– Я стенограмму веду! – с достоинством напомнила Марта. – Не могу же я ограничиться фразой «Лучшие умы человечества задумались», не пояснив, о чем они задумались…
– Ну ладно, – сдались без боя лучшие умы человечества. – Мы задумались о том, что тут перед нами два относительных суждения, ибо ни понятие «упрощенный», ни понятие «усложненный» отдельно не существуют. Они предполагают наличие некоей точки отсчета…
– Мне все это писать? – на всякий случай спросила Марта.
– Конечно, писать! – ответили ей. – Если не Вам, так кому же?
– Ах, да! – спохватилась Марта. – Какая же я идиотка…
А лучшие умы человечества продолжали:
– Так вот, понятие «упрощенный взгляд на жизнь», как у собаки, и понятие «усложненный взгляд на жизнь», как у человека, предполагают наличие некоей точки отсчета, в которой простота и сложность уравновешены… Вот и возникает вопрос: чей взгляд на жизнь считать в таком случае точкой отсчета? Существо, являющееся носителем такого взгляда, должно быть наполовину человеком, наполовину собакой.
– Это существо – цыномоиль, – сказал Редингот, спустился в зал, привел на сцену одного цыномоиля и объявил: – Прошу любить и жаловать: цыномоиль.
Зал с ужасом смотрел на цыномоиля, стоявшего возле Редингота – тот, в свою очередь, с ужасом смотрел на зал.
– Цыномоиль, – продолжал Редингот, – он же кинокефаль. Высок, страшен зраком, тело человеческое, голова песья, на руках и ногах по восемнадцать пальцев.
– Вот урод-то, прости Господи! – не выдержал Нежданов.
– Да Вы на себя посмотрите, четырехглазый! – обиделся цыномоиль, он же кинокефаль.
В ответ на это обидчивый Нежданов сразу же ушел со сцены. Впоследствии в газетах было написано: «Нежданов ушел со сцены навсегда».
– А где такие водятся? – в упор глядя на цыномоиля, спросила тоже четырехглазая очкастая девочка с большой головой на плечах – та самая, которая умела зашибенно вдумываться.
– Мы водимся, – отвечал ей цыномоиль, он же кинокефаль (его фамилия была Иванов), – в четвертой Индии.
Очкастая девочка с большой головой, умевшая зашибенно вдумываться (ее фамилия была Перепелкина), схватилась рукой за подлокотник кресла и сказала:
– У меня закружилась большая голова на плечах. – И пояснила: – От обилия индий. С каких это пор их четыре?
– Кто тебе сказал, что их четыре, Перепелкина? – устало спросил Иванов. – Их, на самом деле, пруд пруди! Но мы, цыномоили, они же кинокефали, водимся в четвертой. И про нас сказано: «мают пальцы назади, а пяди напреди».
– Где сказано? – строго спросила Перепелкина.
– Замолчи, Перепелкина, – не выдержали лучшие умы человечества, – неважно, где сказано. Нас всех сейчас другое интересует. Вот Вы, – обратились они к Иванову, – цыномоиль, то есть наполовину человек, наполовину собака, и Ваш взгляд на жизнь мы хотели бы принять за точку отсчета. Какой он у Вас – взгляд на жизнь?
– Наполовину человечий, наполовину собачий, – легко отделался Иванов, сбежал со сцены в зал и там затерялся.
После этого его ответа соответствующая проблема как бы перестала существовать, и Редингот, повернувшись к Семенову и Лебедеву, спросил:
– Так о чем Вы, собственно?
– Да теперь уже неважно! – поджал губы Семенов и Лебедев, обиженно поглядывая на Сын Бернара.
– Для протокола важно! – поставила его на место Марта. – Проникнитесь же, наконец, уважением к истории!
Тут Семенов и Лебедев быстро проникнулся уважением к истории и крикнул, обращаясь к лучшим умам человечества:
– Я просто хотел сказать вам, лучшие умы человечества, что все вы ду-рачь-е!
