Фланнери ОКоннор - Царство небесное силою берется
Ответа мальчик не находил.
— В любом случае, — говорил старик, — по делам его видно, что я ему был нужен: ведь принять-то он меня к себе принял. Смотрит он, значит, на мой узел, а я ему и говорю: Прими, говорю, меня из милости, а он в ответ: Простите, мол, дядя. Если я вас пущу, вы еще одному ребенку жизнь поломаете. Так что нельзя вам у меня оставаться. Этот ребенок будет жить в реальном мире. Он будет знать, чего сможет добиться сам. И спасителем для самого себя он станет сам. Он будет свободным человеком! — Тут старик поворачивал голову и сплевывал. — Свободным человеком! — повторял он. — Он весь был напичкан такими вот словечками. И тогда я ему сказал. Сказал ему то, что заставило его передумать.
На этом месте мальчик всегда вздыхал. Это был у старика коронный номер. Он тогда сказал учителю: Я не жить к тебе пришел. Я пришел умирать!
— Поглядел бы ты тогда на его лицо, — говорил он. — Его вдруг словно подменили. Плевать он хотел, что этих троих не стало; но когда он понял, что я могу умереть, он в первый раз почувствовал, что может лишиться кого-то очень близкого. И встал как вкопанный в дверях и смотрит на меня.
Однажды, один-единственный раз, старик наклонился вперед и выдал Таруотеру тайну, которую держал при себе все эти годы:
— Он любил меня, как родного отца, и стыдился этого! Мальчика это не особенно тронуло.
— Ага, — сказал он, — а ты ему наврал в глаза. Умирать-то ты и не собирался.
— Мне было шестьдесят девять лет, — сказал дед. — Я мог умереть на следующий день. А мог и не умереть. Не дано человеку знать час смерти своей. Жизнь-то я, почитай, уже прожил. Так что это была не ложь, это было такое предположение. Я ему сказал: Может, проживу еще два месяца, а может — два дня. И одежа на мне была вся новая — специально купил, чтоб меня в ней похоронили.
— Уж не эта ли? — возмущенно спросил Таруотер, ткнув пальцем в прореху на дедовом колене. — Не та ли самая одежа?
— Я ему сказал: Может, два месяца еще протяну, а может, и два дня, — сказал дед.
А может, лет десять или двадцать, подумал Таруотер.
— Да, — сказал старик, — это его потрясло.
Может, это его и потрясло, подумал мальчик, только не очень-то он по этому поводу горевал. Учитель просто сказал: «Значит, дядя, я должен вас похоронить? Ладно, похороню. С удовольствием. По полной программе». Но старик настаивал, что слова — это одно, а выражение лица и поступки — совсем другое.
Таруотера дед успел окрестить, не пробыв в доме племянника и десяти минут. Они вошли в комнату, в которой стояла Таруотерова кроватка, и как только старик взглянул на него — спящего младенца со сморщенным серым личиком, — он услышал глас Господень, и молвил глас сей: «ВОТ ПРОРОК, ЧТО ПРОДОЛЖИТ ДЕЛО ТВОЕ. ОКРЕСТИ ЕГО».
Этот? спросил старик. Этот сморщенный серолицый… И не успел он подивиться, как же можно окрестить дитя, когда племянник под боком, как Господь уже послал продавца газет, который постучал в дверь, и учитель пошел открывать.
Когда через несколько минут он вернулся, дед уже держал Таруотера на одной руке, а второй лил на него воду из бутылочки, которую нашел на столике рядом с кроваткой. Соску он с нее снял и сунул в карман. Он как раз произносил последние положенные слова, когда учитель вошел в комнату; тут он поднял глаза, увидел, какое у племянника лицо, и покатился со смеху. Стоит в дверях, как мешком пришибленный, рассказывал старик. Даже не разозлился поначалу-то, а как будто его пыльным мешком оглоушили.
Старый Тару отер сказал ему: «Заново родился сей младенец, и ты уже ничего не можешь с этим поделать». И тут он увидел, как в племяннике вскипает гнев и как тот старается не выпустить его наружу.
«Ты отстал от жизни, дядя, — сказал племянник. — Теперь меня этим не проймешь. Ни вот столечки. Смех один, да и только».
И он засмеялся, коротко и отрывисто, но, по словам старика, лицо у него при этом пошло пятнами.
«Теперь все это без толку, — сказал он. — Если бы ты со мной все это провернул, когда мне было семь дней, а не семь лет, может, и не поломал бы мне жизнь».
«Если кто тебе ее и поломал,— сказал старик,— то не я».
«А то кто же, — сказал племянник и пошел на деда через всю комнату, красный как рак. — Ты же слепой, а потому и не видишь, что ты со мной сделал. Дети — народ беззащитный. Доверие — вот их проклятие. Ты выбил у меня почву из-под ног, и я не обрел ее вновь, покуда сам не разобрался, что к чему. Ты заразил меня своими идиотскими надеждами, своей дурацкой жестокостью. Я же до сих пор бываю иногда сам не свой, до сих…» — и замолчал. Не смог признаться в том, что старику и без него было известно. «Со мной все в порядке, — сказал он. — Этот твой клубок я распутал. Чистым усилием воли. Размотал — и сам распрямился».
— Вот видишь, — говорил старик, — он сам признался, что семя по-прежнему в нем.
Старый Таруотер положил младенца обратно в кроватку, но племянник взял его на руки, и странная такая улыбка на лице, говорил старик, как будто перекорежило его. «Одно крещение хорошо, а два лучше»,— сказал он, перевернул Таруотера и стал лить оставшуюся в бутылочке воду ему на жопку, и заново читать крестильную молитву. Старый Таруотер стоял и смотрел на него, ошарашенный подобным богохульством. «Теперь Иисус войдет в него хочешь с той стороны, а хочешь — с этой», — сказал племянник.
Старик проревел:
«Никогда еще богохульством не удавалось изменить воли Божьей!»
«Вот и моей воли Господь тоже изменить не в силах», — спокойно сказал племянник и положил ребенка назад в кроватку.
— А я что сделал? — спрашивал Таруотер.
— Ничего ты не сделал,— отвечал старик, как будто собственные дела и поступки мальчика вовсе не имели никакого значения.
— Но ведь пророк-то все-таки я, — угрюмо говорил мальчик.
— Ты тогда еще вообще ничего не соображал, — отвечал дед.
— А вот и соображал, — возражал мальчик. — Я лежал там и думал.
Старик на эти его слова не обращал никакого внимания и продолжал рассказывать дальше. Поначалу он думал, что, живя с учителем под одной крышей, ему снова удастся убедить его в том, в чем он уже один раз убедил его, когда похитил в детстве, и эта надежда жила в нем до той поры, пока учитель не показал ему статью в журнале. Тогда до старика наконец дошло, что учителя уже не исправишь. Он ничего не смог сделать ни с матерью учителя, ни с самим учителем, и теперь оставалось только одно: попытаться спасти Таруотера, не допустить, чтобы его воспитал этот дурак. И в этом он преуспел вполне.
Что-то подсказывало мальчику, что учитель мог бы приложить побольше усилий, чтобы вернуть его. Он, конечно, пришел, и получил пулю в ногу, и чуть без уха не остался, но если бы он подумал хорошенько, этого можно было бы избежать, а заодно и забрать ребенка.
— А почему он не натравил на тебя каких-нибудь законников, которые помогли бы ему забрать меня отсюда? — спрашивал мальчик.
— Хочешь знать почему? — говорил старик. — Так я скажу тебе почему. Все скажу, как на духу. Потому что посчитал, что с тобой будет слишком много хлопот. Он ведь только мозгами шевелить горазд. А шевелить мозгами и пацаненку штаны мокрые менять — это не одно и то же.
Мальчик думал: вот если бы учитель не написал ту статью про деда, жили бы мы сейчас в городе, все втроем.
Поначалу, прочитав статью в журнале для учителей, старик не понял, о ком это пишет племянник, кто такой этот тип, который настоящее ископаемое. Он засел читать статью, раздуваясь от гордости, что его племянник добился такого успеха и его сочинение напечатали в журнале. Учитель небрежно протянул номер дяде и сказал, что вот, мол, может, имеет смысл бросить взгляд, и старик тут же сел за кухонный стол и взялся читать. Потом он вспоминал, что учитель все время маячил в дверном проеме, чтобы посмотреть, какое впечатление все это произведет на старика.
Где-то на середине статьи старому Таруотеру стало казаться, что читает он о человеке, с которым встречался когда-то давным-давно или, может, просто видел его во сне — до того знакомым казался ему этот человек. «Причиной его фиксации на богоизбранности является чувство неуверенности в себе. Испытывая потребность в призвании, он призвал себя сам», — прочел он. А учитель все ходил и ходил мимо двери, потом наконец зашел в кухню и тихо сел напротив старика за тот же маленький белый металлический стол. Когда дед поднял голову, он улыбнулся в ответ. Улыбка была едва заметной, такой, что к любому случаю подойдет. По этой его улыбке старик и догадался, о ком написана статья.
Целую минуту он не мог пошевелиться. Он чувствовал, что связан по рукам и ногам внутри учительской головы,
и что место это такое же пустое и чистое, как палата в психушке, и как он съеживается, усыхает, чтобы вместиться в эту пустоту. Глаза у него судорожно метались из стороны в сторону, как будто на него снова надели смирительную рубашку. Иона, Иезекииль, Даниил — на какой-то момент он почувствовал себя всеми тремя пророками одновременно, он был и проглочен, и пленен, и брошен в яму.
