Татьяна Дагович - Хохочущие куклы (сборник)
Ухмыляясь, женщина покачала головой.
– Ладно. Давайте я вас обыщу.
Первой обыск прошла Варвара Семеновна. Не страшнее, чем бывает в аэропорту. Настала очередь Константина. Он скривился – никогда еще посторонняя дама не ощупывала его так интимно и холодно. В определенном месте рука ее задержалась, а потом женщина посмотрела на него, будто довольная чем-то. Без объяснений была изъята перьевая Waterman из нагрудного кармана.
В остальном ущерба они не потерпели, если не считать унижения, словно придавившего обоих. Ворота с медленным скрипом закрылись за ними. Ветер. Снаружи было холоднее, куда холоднее, чем внутри. Быстрая радость обретенной свободы сменилась подавленностью. Они оказались с противоположной стороны сооружения. До самого горизонта жидким фоном тянулось что-то вроде свалки, в нескольких сотнях метров от них пересеченной полосами рельс. Полчища птиц то опускались, то взлетали, крича в возбуждении. Константин и Варвара Семеновна старались ступать на просветы голой земли в мусоре. Останки забитого скота: рога, черепа. Промышленный мусор. Битые чашки. Треснувший плафон люстры. Варвара Семеновна старалась отводить глаза, но тошнота все равно подступала к горлу. Константин смотрел прямо. Он крепко держал периодически слабеющую руку Варвары Семеновны. Птицы плотными шумными тучами проносились над головой, все время в одном направлении. Отставшие изо всех сил загребали крыльями смрадный воздух, чтобы догнать стаю. Константин думал: что́ им там, почему они все летят в одну сторону, ведь птицы-то не перелетные – вороны, чайки. И почему их не убывает. А отставшие – как они знают, куда лететь? Круглая коровья кость выскользнула из-под его ноги.
Шумно проезжал поезд, длинный товарняк, не менее сорока вагонов. Испуганные птицы отлетели, на время затихли. Поезд гудел, стучали колеса. Щеки Константина втягивались – сухие от ветра, с утра выбритые. Он пробовал улыбнуться, не разжимая губ, чтобы не заглатывать воздух. Целью было обойти строение, выйти к дороге, по которой они пришли сюда. Быстро стемнело, на заводе засветились прожекторы, они кое-как освещали путь, но все рано порой не удавалось увидеть, куда ступаешь. Пару раз они едва не свалились в ямы правильной формы. Когда мусор стал редеть, пошли быстрее, окрыленные надеждой.
– Самое тяжелое позади, – утешая, говорил Константин.
Варвара Семеновна согласно кивала, при этом казалось, что ее утомленная шея сейчас упустит голову, что позвоночник больше не в силах держать. Еще ускорили шаг, когда вышли на дорогу. Обессиленные, избегали оглядываться и не видели нависающую за спиной громаду с жадно открытыми воротами, из которых выезжали грузовики, душа ночь моторами. Свет прожекторов, как ни удалялись, следовал за ними. Сердцебиение; Варвара Семеновна ковыляла как попало, лишь бы дойти. Ей было страшно в течение всего этого тоскливого утомительного вечера. Она уже не вспоминала о своем номере. Только бы дойти.
Тени теней, они входили в холл отеля. Тепло и свет. Лестница. Оттаивающие губы. Константин брал ключ.
– Варвара Семеновна, поднимемся в наш с Настей номер – по-моему, еще есть немного коньяка. Вам это сейчас необходимо.
Ей хотелось к себе, в постель, и не хотелось коньяка.
– Нет, спасибо, я к себе, так будет лучше!
Но Константин настаивал, и у нее снова не хватило решимости оказаться.
Поднимались на лифте. Бутылка оказалась пустой. Валялось несколько конфет.
– Угощайтесь. Как жаль, нет коньяка, – засмеялся, – совсем не помню – когда мы его допили?
– Ничего, ничего. Так лучше. Мне не очень коньяк. Давление.
– Вот одеяло. Укройтесь. Берите же конфеты, шоколад помогает справиться со стрессом. Берите.
– Константин, честно говоря, я беспокоюсь. Анастасии нет. Нужно зайти к Виталику, проверить, вернулся ли он.
– Посидите здесь, я сам схожу посмотрю. Грейтесь.
Он вышел в коридор, шагал по истертой красной дорожке, покуда не сообразил, что не знает, где номер студента. Усталость давила на лоб и виски. Он почему-то был уверен, что и с Настей, и со студентом всё в порядке. Необходимость беспокоиться, действовать только раздражала. Такое бывает, когда непрерывно беспокоишься о близком человеке – срабатывает предохранитель, и больше не беспокоишься, неважно, даже если наконец есть основания для беспокойства.
Уверенность в Настиной невредимости засела крепко, как здоровый зуб, и стоит ли его расшатывать? Константин по-прежнему с нежностью думал о жене и представлял, что она спит в укромном уголке на чем-то мягком, тепло укутанная, под стеной, забором или на чужом диване. Его жена всегда находила, где устроиться спать, как животное, роющее в земле ямку, – всегда уютно устраивалась. (Она и точно спит. Ее качает. Спит, раскинув руки. В тепле, в жаре, так, что пот течет по щекам.) Константин еле доплелся до своего номера. Он был слишком утомлен.
– Что?! – В сумраке, без электричества, Варвара Семеновна тревожно подскочила.
– Всё в порядке, – он тяжело присел с ней рядом на кровать.
– Я уже согрелась. А вы, Константин, как себя чувствуете?
В голове прозрачными слайдами всплывали, повторялись коровьи останки и кучи гнили, вращались, представая в разных ракурсах.
– Я? Вполне. Давайте отдохнем, Варвара Семеновна.
Ни ему, ни ей это не пришло в голову, и никогда не пришло бы. Тем не менее от усталости они не задумывались, но осязали друг друга – и происходило самое невозможное. Они, почти не замечая, разделись под одеялом, сухо поцеловались и так же сухо слились в любовном действе. Им стало мягко. Усталость, напряжение спадали, оставляя хорошие теплые организмы. Им стало хорошо.
После секса Константин включил свет. Варвара Семеновна успела одеться так же незаметно, как разделась, но оставалась под одеялом. Со стыдом он восстановил в памяти ее тело – по обрывкам осязательных впечатлений. Мягкий, разросшийся живот, выносивший детей, мягкие большие груди, ляжки. Как не похоже на худую Настю, словно животные разных видов. Совсем другого вида. Он присел рядом. Ни чувства вины, ни раскаяния не было. Только разум понимал, что случившееся все разрушает, но разум засыпал, подавленный вернувшейся усталостью. Они молчали долго.
– Варвара Семеновна?
– Что, Константин? – Она говорила через силу, но голос ее выражал превосходство, кроющееся в возрасте.
– Вы раньше изменяли мужу?
Она закрыла нижнюю часть лица руками. В глазах под полуприкрытыми веками смех.
– Было один раз. По молодости. Я думала – всё, конец моей жизни, все разрушено. Думала – развод, конец всему. Хотела сама Сергею рассказать, уйти от него. Не хватило смелости. А он так ничего и не узнал. Потом я каждый день ждала, дрожала, что расскажут ему или сам догадается. Но со временем забылось, другие заботы, жизнь есть жизнь. Младший сначала ветрянку из садика принес, а потом и старшего прихватило, а у него уже школа. Меня с работы по больничному отпускать не хотели, тогда грипп ходил, работать некому было. Потом с картошкой это было, погнила вся в погребе… Так – одно, другое… С мужем мы хорошо жили. Верите ли, сколько лет с того случая прошло, а до сегодняшнего дня не вспоминала. Забыла! Вы не спросили бы – так и не вспомнила бы. Всегда хлопот хватает…
– А теперь? – спросил он.
Несколько часов спустя, тычась на холоде в неподходящие двери, растерял себя: сначала потерял студента, потом Виталика, потом возраст и пол. Осталось – холодно. Жестко. После того как человеческие голоса замолкли – скрежет металла. Он теперь меньше прятался. Рабочие почти исчезли. Его не могли задержать, потому что он даже не думал о том, как выбраться. Это все взвешенная в воздухе пыль, опадающая сухими хлопьями. Он не заметил, как встал на четвереньки – измученные ноги так доставляли меньше страданий, и двигаться было удобнее. Бесшумнее. Как в младенчестве. Когда только учился ходить на двух конечностях. Он быстро приспособился к страшно отросшим за последние годы ногам и неустойчивым рукам. Смотреть перед собой неудобно – шея быстро устает от напряжения, ну и не нужно, все необходимое просматривается внизу, на полу. Шурупы, брошенный гаечный ключ. Аккуратные горстки пыли. Неясно, откуда шум, если все ушли. Пополз к источнику шума. Для этого понадобилось свернуть за угол.
Сначала он испугался: он оказался на частой решетке, под которой пустота. В пустоте, снизу, вращались винты, наподобие тех, что в мясорубке (а ему бы хотелось горячих котлет с рубленым яйцом внутри, как мама делает). Большие винты. Они-то и шумели, мешая вязкую пеструю массу. Странный запах. Повращал головой. На стеллажах сбоку красным намалеванные символы – цифры? греческие буквы? Когда-то он должен был знать греческие буквы и символы систем счисления, из университетского курса, но сознание, съежившееся от холода и придавленное кожаной курткой к спине, отказывалось их воспроизводить. Пополз обратно, медленно. Жесткие пальцы не отлипали от решетки.
