Тони Моррисон - Джаз
После того, как ей исполнилось семнадцать, жизнь ее стала невыносимой. Когда я задумываюсь об этом, я понимаю, что она должна была чувствовать. Ужасно, когда нечем заняться, кроме как валяться на кровати и переживать, что вот ты разденешься, а ОНА будет смеяться или ОН решит, что у тебя грудь какая-нибудь не такая, как надо. Ужасно, но рискнуть все равно придется, а что делать, хотя в семнадцать лет всегда есть, что делать. Учиться, трудиться, работать. Жевать обеды и пережевывать сплетни о друзьях или подружках. Смеяться над тем, что правильно, и над тем, что неправильно, – какая разница, ведь все равно ты не делаешь того единственного, чем стоит заниматься, не лежишь в чьих-нибудь объятиях где-нибудь в укромном местечке, в самом сердце мира.
Вот и подумайте, что это такое, попробуйте-ка представить. Природа – та старается вовсю. Всегда готова приютить, расстилается двуспальной кроваткой, там травку помягче, веточки сирени пониже, чтобы никто не увидел. И Город тоже, на свой манер, идет навстречу, помогает, как может, пожалте дорожку выровнять, чтобы не споткнулись, а вот не желаете ли дыньки и яблочки зеленые на углу. Платочки желтые, а вот бусы египетские. Из открытого окна – запах канзасских жареных курочек и чего-то вкусненького с изюмом. Если и этого мало, добавим распахнутые двери кабачков: в прохладном сумраке кашляет и вздыхает кларнет, прочищая горло в ожидании, когда же, наконец, женщина решит, с какой ноты лучше начать. Вот она выбрала, и когда вы проходите мимо, сообщает вам в спину, что она у папочки милый ангелок. Город это умеет: дерзить, пахнуть, передавать тайные послания под видом вывесок и объявлений: выход здесь открыто берегись женщины сдаются только цветные одинокие мужчины в продаже требуются комнаты осторожно собака совершенно свежие курочки бесплатно доставка быстро. И недурно может открывать замки и создавать полумрак на лестничных площадках. И заглушать чужие стоны своими.
Однажды на вечеринке, когда ей было шестнадцать лет, Доркас предложила себя на выбор двум братьям – потанцевать. И тот, и другой были ниже ее ростом, но оба красавчики. Впрочем, не это главное. Танцевали они классно – настолько лучше других, что, когда в самом разгаре им хотелось повеселиться от души, приходилось танцевать друг с другом. Повезло еще, что Алиса Манфред уехала с ночевкой в Спрингфилд, а то выбраться из дому, чтобы пойти с подружкой Фелис на эти танцы, было бы очень даже непросто. А так, только одеться во что-нибудь стремное и вон из дому.
Подружки взбираются по ступенькам, не глядя на номера квартир, их ведут звуки пианино. Перед тем, как постучать в дверь, они переглядываются. Даже в сумраке подъезда нетрудно заметить, что сливочное личико Доркас выглядит еще сочнее рядом с темной кожей гладковолосой Фелис, еще пышнее мягкие волны ее волос. Дверь открыта, они вошли.
Пока не притушены огни, не съедены бутерброды и не выпита газировка, тот, кто заведует проигрывателем, торопится подобрать музыку, подходящую к ярко освещенной комнате, где уже отодвинута к стене мебель, лишние стулья вытащены в коридор, и свалены на кровати в спальнях горы верхней одежды. В лучах света, струящегося с потолка, танцующие пары словно близнецы, рожденные если не для друг друга, то, во всяком случае, вместе – они связаны единым кровотоком, в унисон пульсирует их кровь. Они уверены, что знают заранее, куда поставить ногу и как двинуть рукой, но это лишь иллюзия власти, тайная приманка всеведущей музыки: пусть думают, что все в их руках, но что бы они ни подумали, уже предугадано в музыке. Пока меняют пластинку, девушки двумя пальчиками приподнимают тонкую ткань на блузках у самых воротничков, чтобы проветрить влажные ключицы, и осторожно проводят рукой по волосам, проверяя, не растрепались ли они, а юноши прижимают ко лбу сложенные вчетверо носовые платки. Смех маскирует нескромные взгляды, зовущие и обещающие, он же смягчает жесты безразличия и предательства.
Доркас и Фелис не чужие на вечеринке, да тут чужих и не бывает. Совершенные незнакомцы участвуют в веселье на тех же правах, что и соседи из квартиры напротив. Но у девочек особые надежды на нынешнюю эскападу, ведь они так старательно придумывали себе наряды. У шестнадцатилетней Доркас пока нет шелковых чулок, и туфли на ней какие-то непонятные, не то детские, не то старушечьи. Фелис распустила ей косички за ушами и мазнула помадой по губам – на ее пальце еще краснеет след. Воротничок на платье они загнули внутрь – так взрослее, но всевидящий глаз бдительной тетки мало что упустил из виду: подол подвернут на безопасную длину, на талии аккуратный поясок, короткие рукава фонариком. Они попробовали завязать поясок ниже талии, потом сняли совсем, но что с ним не делай, получается форменное безобразие. Обе прекрасно знают, что, если ты плохо одет, ты в компании полное ничтожество. Фелис пришлось всю дорогу нахваливать подружку, чтобы та перестала думать об одежде и сосредоточилась на близком удовольствии.
Музыка переполнила комнату и льется из окон, широко открытых для притока воздуха. Они входят. Руки юношей тут же подхватывают их и увлекают в середину танцующих. У Доркас знакомый кавалер – Мартин, они были вместе в классе красноречия, правда, всего несколько минут, за которые учитель успел понять, что парень ни при каких обстоятельствах не будет говорить «хотим» вместо «хочем», И выставил его за дверь. Доркас хорошо танцует – не так быстро, как некоторые, но грациозно и смело, несмотря на нелепые туфли.
После двух танцев она начинает замечать, что внимание гостей в столовой приковано к братьям. Их потрясающая пластика бросается в глаза всюду, где бы они ни появлялись, их движения – словно льющийся металл и упругий шелк. Замирание в желудке, знак истинного чувства по общему мнению Фелис и Доркас, – вот что испытывает Доркас, глядя на братьев. Бутерброды съедены, с картофельным салатом покончено, значит, настало время гасить свет и заводить медленную музыку. Напоследок братья показывают класс, их танец становится стремительным до невероятности, их движения все более отточенными – скоро антракт.
Доркас выходит в коридор, соединяющий столовую и гостиную. Скрытая полумраком, она может спокойно наблюдать за коленцами, которые выкидывают под занавес великолепные братья. Смеясь, они пожинают плоды успеха: восторженные взгляды девчонок, одобрительные похлопывания и толчки парней. У них славные рожицы, у этих двух братишек. Улыбаются они ласково и весело, и вовсе не для того, чтобы показать безупречные зубы. Мальчишка, приставленный к музыке, сражается с проигрывателем: берет пластинку, ставит иголку, царапает пластинку, поднимает иголку, ставит опять, меняет пластинку. Во время возни с проигрывателем братья замечают Доркас. Она выше ростом, чем большинство собравшихся; и смотрит на них поверх темной головки своей подруги. Их глаза широко раскрыты и полны интереса, кажется ей. Она выходит из полумрака и скользит к ним сквозь толпу. Братья включают улыбки на полную мощность. Пластинка поставлена, она слышит, как дребезжит иголка, стараясь попасть в первую бороздку. Братья ослепительно улыбаются, один из них слегка, на долю дюйма, наклоняет голову и, не сводя глаз с Доркас, что– то шепчет второму. Тот оглядывает ее с ног до головы, пока она идет. Затем, как раз в тот момент, когда. музыка медленно, как дым, начинает наполнять воздух, он морщит нос и, все так же сияя лучезарной улыбкой, отворачивается.
Доркас замечена, оценена и отвергнута за то время, что требуется иголке найти первую бороздку на пластинке. Никакое замирание желудка, знак истинной влюбленности, не сравнится с ледяным покалыванием в крови, которое мучит ее теперь. Тело, в котором ей случилось обитать, оказалось недостойным. Да, молодое, и другого у нее нет, но оно будто завяло на лозе в сезон цветения. Понятно, почему Неоле пришлось согнуть ракушкой свою бедную руку, чтобы удержать в ладони осколки сердца.
В общем, к тому времени, когда Джо Трейс нашептал ей что-то сквозь полузакрытую дверь, жизнь ее стала почти невыносимой. Почти. Плоть, с презрением отвергнутая братьями, затаила любовный аппетит глубоко внутри. Я видела распухших рыб, безмятежно слепых, плавающих в небе над головой. Вот они безглазые, но твердо знающие путь, плывут под пеной облаков, и невозможно оторвать взгляда от их воздушных тел – как от собственного сна. Таков был и ее голод, завораживающий, целенаправленный. Алиса Манфред приложила много усилий, чтобы закабалить племянницу, но где ей было равняться с сочащимся музыкой Городом, Городом, источающим звуки, что ни день манящие и волнующие. «Пойдем, – говорила музыка, – пойдем, натворим что-нибудь». Даже бабуси, подметавшие лестницы, закрывали глаза и запрокидывали назад головы, упиваясь своим милым убожеством. «Никто мне не делает так, как ты». За год, что прошел с провала на танцах и до собрания клуба у Алисы Манфред, ошейник, что тетка завязала ей на шею, изрядно поизносился.
