Андрис Пуриньш - Не спрашивайте меня ни о чем
Айгар устроился на заднем сиденье. Он был одет в серую курточку, клетчатые штаны, и на тонких ножках у него были кожаные сапоги. Он ел конфеты, смотрел на меня карими глазенками и хохотал так, будто через пару часов ему не предстояло вновь очутиться на своей койке в палате, как будто он нисколько не был болен. Впрочем, если глядеть со стороны, никому не пришло бы в голову, что он больной.
Наверно, я и сам был рад ничуть не меньше. После города это было чистое наслаждение — сидеть вот так в лодке и грести.
Я наваливался на весла что было сил и чувствовал, что малость пороху у меня в пороховнице еще есть. Малец совал руки в воду, и мне то и дело приходилось на него прикрикивать. Это было единственным, что связывало меня с окружающим миром, потому что теперь я превратился в лодку. Тело мое было из дерева, и я был корпусом лодки, а мои руки веслами. Словно пущенная из невидимого лука стрела, скользил я вперед, и вся жизнь в эти мгновения была отнюдь не в цели, а в движении.
Я вогнал лодку в песок отмели.
По лугу, заросшему желтой калужницей, Айгар помчался вприпрыжку, как теленок весной. Пока он собирал цветы, я выволок лодку наполовину из воды и улегся в ней. Стал расстегивать рубашку. Хотелось позагорать, потому что весенние ультрафиолетовые лучи якобы самые сильные.
И тут я услышал шорохи хруст камушков.
Кто-то подходил к лодке. Я подниматься не стал. Если кому-то что-то надо, пускай сам подойдет.
Пахнуло духами. Кто-то стоял в нескольких шагах от меня.
— Здравствуйте! — произнес приятный женский голос.
— Здравствуйте! — ответил я, не видя женщину, так как для этого мне понадобился бы третий глаз — на темени.
Лодка легонько дрогнула. То ли волны ее шевельнули, то ли женщина оперлась о борт.
Она молчала. Я молчал, глаза мои были закрыты. Приятно грело солнце.
— Бедняжка! Наверно, он всю ночь не спал, — проговорила она наконец.
— Да, — отозвался я. — С десяти лет сплю исключительно днем.
— Удивительное дело! — Чувствую, что ей смешно. — Ты что же, чудо природы? Говорят, живет один такой в Югославии, тот и вовсе не спит.
— Нисколько. Я вполне нормальный человек, только ночью мне некогда спать. По ночам я разбойничаю.
— Нет, правда?!
— Да, да. Сперва мы грабили вместе с папой, но вот уже два года, как промышляю сам, — травил я почем зря.
— Тогда ты очень богат?
— И опять не угадали. Награбленное-то я продаю, но по воскресеньям мы на Птичьем рынке скупаем птичек и выпускаем на волю.
— Тогда вы настоящие друзья птиц!
— Да-a, так оно и есть, — подтвердил я.
Теперь она, наверно, сочла меня за полного придурка, поскольку я все сказал очень серьезным тоном. Но меня это не волновало. Пускай себе думает. Не хватало, чтобы я с каждым встречным-поперечным пускался в серьезные разговоры.
— Н-да, — с сожалением протянула она, — а я уж было хотела тебя кое о чем попросить.
Все-таки надо было подняться, потому что я, как правило, людям помогаю.
И тут произошло черт-те что. Не берусь объяснить, почему это произошло, мне это самому до сих пор не вполне ясно, но то, что произошло, безусловный факт. Когда я ее увидал, по моему телу пробежал ток высокого напряжения, и я покраснел. Я чувствовал, как пылают уши и краска заливает лицо. Я хотел откусить себе язык за то, что молол всякие глупости, но это только прибавило бы счет глупостям.
У носа лодки стояла молоденькая девушка, стройная и грациозная, как лань. Она стояла и смеялась, очевидно, заметила, как я покраснел, и наверняка смеялась надо мной, поскольку больше не над чем было смеяться. Темные, слегка волнистые волосы доходили ей до плеч, и зубы были так белы и так красивы, когда она смеялась, и глаза так велики и так темны, что, ей-богу, я был потрясен; и глаза такие добрые-добрые, что от радости можно бы их поцеловать. На ней был черный нейлоновый плащик, и в руке она держала сумочку из крокодиловой кожи, а на ноги я даже не смел посмотреть, хоть мне и очень хотелось, но я уже сейчас выглядел дурак дураком, и если бы уставился на ноги понравившейся мне девушки, мой вид стал бы еще более идиотским, и я страшно боялся, не обидел ли ее чушью, которую нес, потому что знаю: красивые девушки моментально обижаются, если им хоть что-то не по вкусу, и еще больше я боялся, что она приняла меня за кретина и смеялась оттого, что не на каждом углу встретишь такого олуха, и это было бы ужасно, потому что она действительно очень мне нравилась, я мог бы попытаться ее описать, но все равно не сумел бы воссоздать для вас ее образ, даже если бы воспользовался для этого языком Диккенса или Толстого. Я могу лишь сказать, что она была очень, очень, очень красива, вот и все. Она была самой красивой из всех, кого я когда-либо встречал, и это тоже все, что могу сказать. Вам никогда не увидеть ее такой, какой видел я, потому что умом я понимаю, что для каждого всех красивей та, которая нравится и в которую он влюблен, пусть даже с первого взгляда, все равно она самая красивая, самая лучшая на свете, и я даже верю, что где-то есть парень, которому нравится, что у его девушки глаза смотрят в разные стороны. Это вполне возможно. Тем не менее я думаю, что, увидев ее, вы бы тоже по уши влюбились. Иначе просто не может быть. Это факт.
Она смеялась, смотрела мне в глаза, и я, словно загипнотизированный коброй, был не в состоянии опустить взгляд, и все птицы, которых за награбленные деньги я выкупил и отпустил на волю, несметными стаями воробьев и скворцов в вишеннике порхали и щебетали у меня над головой, а я стоял неподвижный, как каменный сфинкс, и что же мне, черт возьми, было делать еще, если я остолбенел от изумления.
— Ты поедешь на тот берег? — спросила она.
Я молча кивнул и стал спихивать лодку в воду.
— Ты не мог бы взять меня с собой?
— Отчего же нет? — вытолкнул я, капельку придя в себя. — Пожалуйста. Залезай.
— Тот мальчуган не с тобой?
Я начисто позабыл про Айгара, но сказал:
— Вообще-то я могу перевезти тебя сейчас, а потом сплавать за ним.
Я принялся вставлять весла в уключины, но она сказала, что подождет, поскольку не так уж велика радость грести взад-вперед два раза. Я был вынужден согласиться, что радость действительно не так велика. Я вложил весла в уключины и канителился с ними еще с полчаса, и дольше с ними возиться было уже нельзя, да и воды набралось на дне порядочно, как во всякой нормальной лодке, и я должен был заговорить, потому что это полагается делать мужской стороне, но я не знал, что бы такое умное сказать. Она положила сумочку на переднюю банку и глядела на луг, где Айгар не спеша рвал калужницу. Ему и в голову не приходило поторопиться.
— Сейчас позову мальчика! — выпалил я, не придумав ничего лучшего, и хотел уже побежать за Айгаром, но она вполне резонно возразила, что он и сам придет, как только нарвет цветов.
— Он из санатория?
— Да. Из санатория. Ага.
— Твой брат?
— Нет. Он мне не брат.
— А кто же?
— Сынишка соседей… А как ты переправляешься через реку? Ждешь, пока кто-нибудь не приедет на этот берег?
— В километре отсюда есть мост.
— Ты… тут живешь?
— Нет, здесь живет мой дядя, папин брат.
— Ах так, — выдохнул я, набрал воздуху и понес: — Прямо не верится, что такой мальчуган может быть болен, верно? Хотя еще пару таких жизнерадостных мальцов на шею, и тогда тебе, человече, не останется ничего другого, как пойти и утопиться. Но учитель, у которого целый класс таких, думает по-другому. И слава богу! А то что было бы с людьми, не будь охотников собирать таких шкетов в кучу и обуздывать? Это же сумасшедший дом! Только не подумай, что я терпеть не могу малышей. Наоборот, они мне очень нравятся, а говорю я так только потому, что иногда охота бывает пофилософствовать об абстрактных вещах, то есть придумывать, что было бы, если бы случилось то-то и то-то…
Она пристально посмотрела на меня, как на микроба под микроскопом, и улыбнулась. Я обнажил зубы в ответной улыбке Несмотря на то, что я чрезмерной чувствительностью не отличаюсь, на сей раз я был чувствителен, как лягушка, к нервам которой едва прикасаются, а она сучит ногами, как еретик на костре.
Наконец пришел Айгар с такой охапкой калужницы, что можно везти на рынок. Залез на переднюю скамейку, и это было самое глупое, потому что теперь я сидел нос к носу с незнакомкой и наши ноги почти соприкасались. Я навалился на весла и пожалел, что гнал сюда в таком темпе. Сейчас у меня уже не получалось так быстро, но не хотелось ударить в грязь лицом. Я вкладывал все силы и знал, что завтра тело будет разламываться от боли. Смотрел куда-то поверх ее головы, но чувствовал ее взгляд. Наконец мне надоело, и я уставился на нее в упор. И так мы смотрели друг на дружку, и я греб себе и греб, не отводя глаз. Вдруг она рассмеялась. Засмеялся и я, а она сказала:
