Андрис Пуриньш - Не спрашивайте меня ни о чем
Улегся на кровать, потом надумал выкурить сигаретку, поскольку это, говорят, способствует размышлениям.
Раскрыл настежь окно, и на меня прянуло изумительным дыханием весны и земли. Сел на подоконник и свесил ноги наружу. Закурил, стал болтать ногами в ритме музыки.
Высоко в небе были облака, они куда-то плыли неизвестно откуда, и подгонял их теплый ласковый ветерок. Лето было близко. И только теперь я вдруг понял смысл невнятной болтовни Яко, понял, что он хотел сказать тогда, зимой, когда все было в снегу. Я уловил это скорей физически, чем разумом. Точно мне кто-то треснул молотком по башке. Яко в тот раз, в зимнюю стужу говорил, что ему хотелось бы сбросить опостылевшую тяжелую одежду, плюхнуться на горячий, пахнущий солнцем морской песок и чтобы закружилась голова от ветра, а кругом пахло морскими водорослями. И еще я хочу, говорил он, чтобы небо надо мной было ослепительно синим и только у горизонта толпились хлопья белых облачков. На меня иногда что-то накатывает, и тогда мне хочется воспринимать мир одними ощущениями. Чувствовать, как прикасаются к коже песчинки, и стать травой, деревом, кустом, растущим из земной глуби, так он говорил, чувствовать, как меня ласкает дуновение теплого ветра, и я буду быстрокрылой птицей в облаках; нырнуть в море и качаться на волне, как рыба или водоросли. Стать атомом моря, земли, неба. Слиться со всем, из чего мы произошли, на миг вновь превратиться в это.
Этажом ниже скрипнула балконная дверь. Я глянул вниз. Облокотись на перила, там стояла Анита. Она была на четыре года старше меня.
Деликатно кашлянув, я сказал:
— Добрый вечер, Анита!
Она посмотрела вверх и улыбнулась.
— Добрый вечер, Иво! Это у тебя музыка?
— Да. Тебе не нравится?
— Ну что ты! Я потому только и вышла на балкон.
— Я сделаю погромче!
— Не надо. Как называется эта песня?
— Энги. А поет Мик Джегер, Кэйс Ричард, Билл Уаймен, Мик Тейлор и Уот… Склероз чертов!
— Ты всех певцов так здорово знаешь? — Она почему-то продолжала улыбаться.
— Нет. Так, кое-кого. Тех, которые мне нравятся.
— Знаешь что, Иво, — вдруг тихо сказала она и посмотрела куда-то вдаль. Белокурые волосы падали ей на плечи. — Знаешь что, Иво…
— Нет, — ответил я.
— Если бы ты, Иво, знал…
— Не представляю, о чем ты.
— Иво, я выхожу замуж, — и она счастливо рассмеялась и откинула назад длинные светлые волосы.
— Брось ты! — удивился я.
— Ну да.
— Не хочется верить.
— Все говорят то же самое, — улыбнулась она. — Никто не верит. Говорят, молода еще. Куда было спешить: мол, еще намаюсь в замужестве.
— Кто так говорит? Мутерша или фатер?
— Подружки так считают…
— Не слушай их, — сказал я со знанием вопроса. — Дети любят, когда у них молодые родители. Они любят их больше, чем старых. Я об этом читал.
— Правда, Иво?
— А то как же! Головой отвечаю.
Сам, правда, так не думал. Не так я глуп, чтобы жениться. Когда-нибудь придешь домой ночью, и — бац! — жена скалкой по голове. Разве мало юмора на эту тему в журналах? Но у Аниты голова по этому поводу не болит. Скалкой-то охаживать будет она. Могу лишь выразить сочувствие ее будущему мужу.
Анита вдруг сказала:
— Они не знают Жоржа… Ты его, кажется, видел, Иво?
И голос у нее был такой, будто скорей Луна свалится на Землю, чем кто-то упустит возможность посмотреть на ее Жоржа.
— Я не знаю. Может, и видел, да не знал, что это он.
— Иво, если б ты только знал, как я его люблю! — сказала она неожиданно. — Ведь тебе об этом можно сказать, верно?
— Сама смотри, не знаю…
— Ты не такой, как другие…
Чего-чего, а этого я про себя не знал! Так какой же я?! Но она продолжала о своем:
— Ты ведь правда не станешь смеяться, Иво? И если тебе тоже станет смешно, тогда смейся тихонько. Ты не сердишься, Иво?
Конечно, я не сердился. С какой стати мне было сердиться? Ну и тут пошло. Каких только глупостей она не намолола! Ей-богу, роман, да и только! Говорит, она даже представить не может, чтобы вдруг Жоржа не стало, если бы он вдруг отдал концы, то и она не стала бы жить ни минуты или что-то вроде этого, что ей самой это кажется странным, но так уж оно есть, и она тут бессильна что-либо поделать, вот такая штука — настоящая любовь-то и т. д.
Насчет смеха она была права. Я с трудом удерживался, чтобы не прыснуть. От сдерживаемого смеха меня всего корчило, я извивался, но она не могла видеть моего лица, стоило мне чуть отклониться назад.
Потом она вдруг словно бы опомнилась и взглянула кверху. Я принялся кашлять, потому что подавился сигаретным дымом.
— Иво, а тебе это не кажется странным?
Понятно, казалось, но я сказал:
— Ну что ты! Это естественно. Так и должно быть. Иначе и быть не может, раз вы любите друг друга. Ты видела фильм, помнишь, Ромео тоже хватил яду, когда Джульетта лежала в склепе, и как она потом себя кинжалом…
Я прикусил язык, до того это получилось вульгарно. Прозвучало почти как издевка.
— Иво, — слегка покраснев, сказала она, — я тут разного наболтала, но ты никому не рассказывай, ладно? Просто хотелось с кем-нибудь поговорить. И мы с тобой так давно знаем друг друга.
— Это верно.
— Ты не сердишься, Иво?
— Конечно, нет. У меня у самого иногда так бывает.
Она даже обрадовалась:
— Если тебе когда-нибудь захочется поговорить и никого больше поблизости не будет, мы могли бы с тобой поболтать.
Ишь, до чего додумалась! Это о чем же я мог бы с ней болтать? Если бы по уши влюбился в какую-нибудь девочку, так ведь не пошел бы трезвонить об этом по свету! Идиотство! Этот Жорж совсем вывихнул ей мозги.
— Ну я пошла, Иво. Сегодня по телевизору будут передавать концерт Жильбера Беко. Будешь смотреть?
— Нет. Не люблю его.
— У него очень грустные глаза.
— Мне не нравятся его песни.
Она сказала, чтобы я слушал не что он поет, а как он поет.
— Надо будет попробовать, — сказал я.
— Спокойной ночи, Иво! — крикнула она.
— Спокойной ночи, спокойной ночи, — сказал я, но все же не удержался: — Только не лупи Жоржа слишком сильно. Может быть сотрясение мозгов. Или сперва его застрахуй. Тогда выгодно.
— О чем ты говоришь? — не поняла она.
— Да так, — ответил я. — Спокойной ночи, Анита! И пускай тебе приснится Жорж.
Так и не поняв меня, Анита ушла в комнату и закрыла за собой балконную дверь.
Лента в магнитофоне кончилась, но я не шел ставить другую. Хотелось посидеть в тишине и подумать. О чем, я и сам не знал, просто мне хотелось побыть одному.
Закурил новую сигарету.
Мы жили в строящемся жилом массиве, и домов тут было еще не так много. Неподалеку от наших окон росли пышные ветлы, а за ними начинались частные домики. Сейчас мы жили вроде бы на окраине. Пройдет несколько лет, и тут будет город. Мне хотелось, чтобы все оставалось как теперь, но людям нужны квартиры. Я это прекрасно понимал. Таких, как Эдгар, еще много.
Солнце только что потонуло за горизонтом, и небосклон красиво заалел. Голые ветви ветел на алом фоне образовывали сложный орнамент. Откуда-то доносился собачий лай.
Земной шар вращался, я сидел на подоконнике и посвистывал.
И тут у меня вдруг снова перехватило дыхание, когда я представил себе лето. И я почувствовал, да, именно почувствовал, что оно не может быть похожим на прежние, что близилось нечто неведомое, волнующее и чудесное. И я ощутил себя стоящим на морском берегу летом, а вокруг вроде бы что-то готовится, что-то происходит, что-то свершается, но я стою один у моря, сейчас, в этот миг, стою здесь именно я; множество других людей стояло на этом же месте, и еще больше будет стоять, но в эту минуту стою я, я один, и море мое, и берег мой, и небо, ц все — мое, и то, что было, и то, что есть, и, самое важное, то, что будет. Это мой миг между рождением и… другого уже не будет, возьми все, абсолютно все, не упусти, отведай, насладись им до последней капли, и можешь плакать или петь, другого не будет, когда захлестнут волны, о дальнейшем боюсь думать, когда солнце золотым глазом откроется во весь небосвод и потом, усталое, дымчато-багровое, сомкнет над собой веки моря, о дальнейшем боюсь думать, я лучше запущу на всю мощь магнитолу, и к чертям все грустные песни, пусть летят в пространство голоса Роллинг Стоунз, потому что теперь существую я, я есть, я есть, я есть, я есть, я есть, я есть…
Сердце мое дико колотилось от восторга, и это было отлично.
Я есть!
II
В больших домах ведь как: ты можешь прожить хоть сто лет, поближе узнаешь жильцов лишь нескольких квартир. Бегаешь вверх-вниз, ты, как чужой, проходишь мимо других, мимо тебя тоже идут чужие, в точности как на улице.
