Наталья Земскова - Город на Стиксе
— Нет проблем.
Изрядно сомневаясь в успехе предприятия, я поехала на другой конец города. И так торопилась, что легко отложила и материал про дягилевского племянника, и встречу с Людмилой Стрельцовой. Я вспоминала то, что видела, рассказывала, уточняла, а Фикус старательно составлял «фоторобот». Часа через два с листа форматом А-3 на меня смотрело лицо, настолько напоминающее облик незнакомца из сна, что я не могла оторвать от него глаз.
— Все так и есть, — прошептала я, — за исключением деталей. Нет, не могу понять… Как будто что-то лишнее… Или наоборот.
Краем глаза взглянув в телевизор, по которому без звука шел фильм «Три мушкетера», я вскрикнула неожиданно для себя:
— Волосы! У него были длиннее волосы!
— До пояса? — невозмутимо поинтересовался Фикус.
— Да нет же, как у мушкетеров, смотри, почти по скулы.
Фикус удлинил волосы, и на секунду я перестала дышать: это был он, незнакомец из сна.
В порыве я тут же рассказала ему всю историю, и, к моему изумлению, он отнесся к ней очень серьезно:
— Совершенно очевидно, — объяснил он мне, — что тебе показали человека из будущего. Чтобы ты его запомнила и узнала, если встретишь. Должно быть, судьбоносный человек.
— А почему он одет так странно? Несовременно как-то, — опять заволновалась я.
— Ну, я не знаю. Может, он актер и играет в шекспировской пьесе?
— Нет в Городе постановок по Шекспиру.
— Другие спектакли есть. Проверь.
— Вот ты сказал «из будущего». А из какого — ближнего, далекого?
— Я тебе Ванга? Нострадамус? Но вообще-то есть теория, по которой все времена текут параллельно, так что близкое ли, далекое — не поймешь. Опять же это будущее многовариантно, с ним никогда ничего не понятно. Но ты смотри по сторонам на всякий случай. И вообще закажи этот сон… ну, повторно.
— Повторно — это как?
— Да очень просто. Задаешь себе на ночь вопрос. Например: кто этот человек? И во сне получаешь ответ. Моя соседка всю дорогу этим пользуется, ей даже номера ее экзаменационных билетов сообщают во сне.
Портрет, нарисованный Фикусом, его слова — все это сняло с моей души непонятный и неоправданный груз. Дома я спрятала рисунок в стол, чтобы не маячил перед глазами, но время от времени все же решила на него посматривать.
* * *Как ни заказывала я по совету Фикуса повторный сон с вопросом, ответа мне в эту ночь не последовало. Более-менее успокоившись, я поехала к Людмиле Стрельцовой, которая с некоторым удивлением назначила мне встречу в кафе. Мы были едва знакомы, повода писать о ней у меня никогда не было — она давно не танцевала, оставаясь в тени, как все педагоги-репетиторы крутиловской труппы. Но я симпатизировала Людмиле и сочувствовала: она кругом была «бывшая» — и жена, и танцовщица, а бывшим всегда очень сложно.
— Вы отличную написали статью, — сказала она вместо «здравствуйте», демонстрируя мне усталое, без всяких следов косметики лицо и неправдоподобно прямую спину.
— Последнюю? — уточнила я.
— Нет, предпоследнюю. Я говорю про рецензию. Вы обозначили то, до чего он добрался в своих постановках. Ведь он и сам не знал, он только чувствовал и шел по наитию. Я прочитала и сказала: можно умирать.
Она достала сигарету, закурила, покачала ногой, и в каждом ее движении было столько безразличия и усталости, что я невольно вздрогнула и отодвинулась вместе со стулом.
Не зная, как начать, я достала бакунинскую камеру и прокрутила Стрельцовой пленку.
— Откуда у вас эти кадры? — спросила она, помолчав, и по тону я поняла, что следователю об этом визите ничего неизвестно.
— Случайно отсняли знакомые. И теперь я не знаю, что делать.
Раскурив от первой сигареты вторую, Стрельцова отвернулась к окну и тихо проговорила:
— Никакой встречи у нас не планировалось. Последние два года мы практически не общались, то есть общались как коллеги, на работе. И вдруг Георгий мне звонит, просит срочно приехать. Я удивилась, но поехала. Он усадил меня в кресло и с порога начал рассказывать о спектакле, который придумал накануне ночью, и теперь ему было нужно, чтобы его выслушали. Когда он кому-то подробно объяснял едва родившиеся идеи, он сразу видел все их минусы и плюсы… Конечно, я была поражена: последние семь лет его слушает только одна Маринович. Когда-то слушала я, но это было настолько давно, что забылось. Но позвал он меня не поэтому.
Людмила помолчала. Потом встряхнула причудливо остриженной головой и с отвращением затушила наполовину выкуренную сигарету:
— Он позвал меня, чтобы задать вопрос, по-видимому, мучивший его в последнее время. Вопрос звучал так: «Ты считаешь, что я тебя предал?»
— Он имел в виду ваш развод?
— Нет, не только развод. Понимаете. Георгий был зажатым романтичным мальчиком, когда мы познакомились. Я старше Гоши на два года и уже училась на втором курсе, когда он только поступил на наше отделение хореографии. Но даже тогда, при всей своей закомплексованности, он был таким своеобразным, ярким, — натуральным, что ли, — что не отличить его было нельзя. На первом же факультетском вечере он подошел ко мне, взял за руку и больше не отпускал. Сначала это было просто любопытно, как любопытен всякий сгусток энергии, фонтанирующий идеями и обладающий гигантской силой притяжения. А потом я влюбилась. И больше уже не помню себя в одиночестве: мы жили вместе, спали вместе, ели вместе, вместе учились. У него обнаружились такие пробелы в программе средней школы! Так что по всем общеобразовательным предметам я училась вместо него. Вместе бежали в танцкласс, из которого готовы были не выходить сутками. Все ночи напролет мы то смеялись, то спорили, и однажды он сказал: «Когда я ехал в Город, у меня было две мечты: встретить любовь и выбрать судьбу. И как же все быстро случилось!» Тогда родился его «Импульс», мы станцевали «Звезду и смерть Хоакина Мурьеты», стали знаменитыми в студенческих кругах, и в Городе тоже. Было полное ощущение собственной силы, ощущение будущего. Он еще учился, а мечтал о собственном театре! И вот тогда, в одну из наших бессонных ночей, мы пообещали: создать Театр Георгия Крутилова и никогда не предавать друг друга. Что бы ни случилось…
Она вздохнула, спросила стакан минералки и отрешенно замолчала.
— Он сильно изменился с той поры?
— Очень сильно. С каждым годом я чувствовала, что он не то чтобы отходит от меня, а что ему требуется гораздо больше его личного, собственного пространства. А тут родился Женька, и мне просто нечеловеческими усилиями удавалось оставаться на сцене. Ребенок болел, бабушек рядом не было, так и вырос за кулисами на руках у ребят.
— Сколько вы были вместе?
— Десять. Десять лет. А потом. Я недавно перечитывала «Курсив мой» Нины Берберовой — в том месте, где о разрыве с Ходасевичем, и была потрясена аналогичной нашей с Гошей ситуацией. Только я была на месте Ходасевича, а Георгий — на месте Берберовой. Не берусь повторить точь-в-точь, но где-то примерно так. Что-то медленно, едва заметно, начало изнашиваться, сквозить — сначала во мне, вокруг меня, между ним и мною. То, что было согласием, начало оборачиваться привычкой соглашаться, нежеланием спорить. То, что служило утешением, облегчением, постепенно стало безразличным, механическим. Я портилась сама и портила все вокруг себя. Начала опасаться, что испорчу наше с ним общее, а об-щего уже не было. Именно, общего не было. А для того, чтобы Гоша мог двигаться дальше, ему просто необходимо было личное пространство. Одиночество, свобода. Понятно я говорю?
— Более чем, — кивнула я, поражаясь образованности Стрельцовой и тому факту, что танцовщица вообще может быть образованной.
— Немотивированные ссоры, неадекватные поступки, невразумительные объяснения. В общем, мы решили на время разъехаться, и буквально через неделю я почувствовала, нет — увидела, что у него снова выросли крылья. Это поставило точку в наших отношениях.
— А вы?
— А я умирала. Не знала, как жить. Хотела уйти из театра и склеить себя по частям, склеить заново — он силой удержал меня от этого. Ради меня, разумеется. Танцевать я могла только в его труппе, а танцевать оставалось чуть-чуть, года три.
— То есть, значит, не бросил же, не предал?
— Я не знаю. Не знаю… Не хотел предавать, это точно.
Стрельцова опять достала сигарету и, не зажигая, играла ею, переворачивая и постукивая о стол то одним концом, то другим:
— Человеку ведь далеко не всегда дано принимать решения, даже относительно собственной судьбы. Принимает решения жизнь, и то, что ему потребовалась свобода от меня, было условием этой жизни. Он ушел не к кому-то, а к себе. Но если бы он ушел к кому-то, мне было бы, возможно, легче. С момента нашей первой встречи он проделал такой путь, что невозможно сравнивать «того» и «этого» Крутилова. Удивительно, что он вообще заговорил на эту тему.
