Борис Фальков - Тарантелла
Рухлядь, так оценила её ты. Гордость наших бабушек, косолапое корыто. Объявленные тем типом с той же, наверное, гордостью размеры кровати — полтора на два метра — были им явно преуменьшены. В таком корыте могут поместиться не двое, а все четверо. Все? Кто такие эти все?.. Отлаженный тобою механизм ассоциаций не работал по-прежнему, и потому вопрос остался только вопросом. И этот намёк — только намёком. Но и в таком виде он был ощутимо неприятен, как намёк на грубую, в общем-то скотскую ситуацию. Отсюда и это твоё из обихода хлева определение: корыто. Сразу же вытеснившее нейтральное: рухлядь.
Покрывало в корыте аккуратно заправлено под матрац. В головах две плоские подушки, действительно для двоих. Надо будет положить одну на другую, иначе не уснуть. На стене над изголовьем — стандартное деревянное распятие. Чуть выше примитивная керамика с изображением мадонны, плачущей над распростёртым телом. Ещё выше — бра, из-под стеклянного колпака торчит шнурок. Ты потянула засаленный хвостик… Что-то замедленно щёлкнуло, потом подозрительно зазудело, но лампочка засветилась: одинокая на борту коробочки жёлтая звезда. И этот механизм не привык, чтобы с ним так обращались.
Зудение продолжилось и после того, как лампочка зажглась. Ты снова потянула хвостик и повторила всю операцию. На этот раз всё прошло удачней, беззвучно, да и свет, кажется, стал поярче. Его концентрации по-прежнему не доставало для полного растворения лесенки на полу, но всё же, вон, от замершего на стене над лампой горбатого паука протянулась расширяющаяся к потолку декоративная тень. Ты стукнула в стенку, помахала рукой. Тень от руки трижды смахнула эту дрянь. Но мир теней остался миром теней: сама наглая тварь и не пошевелилась, может быть, уже издохла? Хорошо бы, убить её ты никогда не решишься. Всю, прежде однообразную, грязно-жёлтую стену прочертила обманчивая вертикаль: подушка, крест, керамическая мадонна, бра, паук и его горбатая тень. Всё вместе — наивный фальшивый дизайн, плоский на него намёк. Таким бы мог быть тут рисунок на обоях, если б были сами обои.
Ага, вот и то, что тебе нужно в первую очередь: слева от корыта столик, явно купленный по случаю на распродаже завалявшегося барахла. Крашеные белые ножки, бесцветный пластик. На столике дешёвое трёхстворчатое зеркало. Этот трельяж тоже не бабушкино наследство. Это всё. Больше рассматривать нечего, если не считать саму себя. Ты одна, наедине со всем этим — среди него. Одна в комнате, в доме, в… Что ж, одна, так одна, тебе не привыкать. Ты ещё раз осматриваешь комнату, будто кто-то может подглядывать за тобой. Твой взгляд с недоверием останавливается на стуле у окна, скользит под корыто… Одна-одна, детка, не сомневайся, это твоё solo! Никто не перебьёт тебя, коварно воспользовавшись паузой, ты смело можешь перевести дух, и даже сделать пару шагов назад — к норме.
Ты делаешь первый из них: переносишь стул от окна к зеркалу, суеверно обойдя световую лесенку. Затем второй: открываешь рюкзачок, достаёшь термос и ставишь его на пластиковый столик. Считая отражения во всех трельяжных створках, ставишь четыре термоса. Потом долго жуёшь свои нагревшиеся и размякшие бутерброды с сыром, запивая уже остывшим кофе и разглядывая в зеркале утроенную себя. Cчитая оригинал — учетверённую. Так, будто ужинаешь в кругу своих сестёр, или давних подруг. Впрочем, у тебя ведь нет ни сестёр, ни подруг. Нет и друга. Откуда бы? Говоря с ними, ты говоришь с собой, пусть и на «ты». По крайней мере, до тех пор, пока они не заговорят сами, а ты это заметишь. Пока ты не заговоришь вслух так громко, что услышишь это «ты» со стороны, извне, и усомнишься в том, что его автор — ты. Ничего страшного, это приятные сомнения. Ведь извне, откуда доносится этот голос, — не такая уж отдалённая область твоего внутри. Нет, хватит жеманничать, играть обиняками: область ближайшая.
Ближе её — ничего, и ты отделена от неё, в сущности, ничем, лишь самой собой. И в то же время она для тебя недостижима. Между нею и тобой одна преграда — сама ты, твои жестокие пределы: тут и теперь, твой край и конец. И это крепчайшая преграда. Она — выступивший из той недостижимой области и достигший своих конечных пределов в тебе, упёршийся в тебя предел мира, его округлый конец, сдавивший тебя со всех сторон и положивший тебе конечный предел. В той области гнездится начало мира, а в тебе гнездится его конец начало того, что уже не он: сама ты. Обращаясь к этому началу на чистом детском языке, ты называешь его: я.
Та запредельная тебе область, откуда выступает и дотягивается до тебя мир, так близка твоим пределам, что касается их собственным краем, и уплотнённые им оба твои края, внутренний и внешний, касаются её. Твои и её твёрдые края, эти крепчайшие теперь и тут — одни и те же, они — то же самое, и всё же та область остаётся для тебя недостижимой, так надёжно твои собственные края ограждают её. И вот, ты прижата к её ограде со своей стороны, стоишь у самого порога той области — и никогда не переступишь его, не ступишь в неё, если она сама не проломит ограду с другой стороны и не ворвётся в твой дом, в тебя. Конечно, это может когда-нибудь случиться, как-нибудь потом, вон, она уже и сейчас обещающе касается тебя сквозь ограду, трогает тебя так трогательно, что ты невольно улыбаешься. Эту ближайшую и запредельную область часто называют ближайшим будущим, что ж, она действительно там, не тут, и не теперь: потом.
Один хорал сменяется другим, этот экспрессивней. Или padrone снова увеличил громкость. На что он плоско намекает, предлагая тебе в сопровождение монашеский хор? Бра освещает правую сторону твоего лица, левую оставляя в тени. У двойников в зеркалах эта правая щека становится левой, и наоборот. Значит, эти твои копии — уже не совсем точны. Выворачивая стороны оригинала, поворачивая к нему свои другие стороны, они отделяются от него и, как оборотни, превращаются в совсем иные существа. Различные искажения каждого отделяют отражения и друг от друга, значит — превращают их в разные существа. Вот, смотри, у них по-разному пробегают между бровей волнышки, оставляя там разной отчётливости морщинки. Особенно резки они у двойника в центральном зеркале. Но это понятно: ты смотришь на него в упор, а свет падает на вас обеих сбоку.
Устала кобылка! Так объясняешь ты себе все эти искажения. И оглядываешься: не услыхал ли кто-нибудь в твоём восклицании нотку банального испуга. Ну и что, если даже и услыхал? Дело обыкновенное, надо взять себя в руки, как всегда. У нас с тобой, милая моя, есть, чем взять себя в руки. Есть твёрдый характер, а значит — есть определяемая им судьба. И она, как всегда, находится в этих сильных руках, учетверяющих своё число, благодаря зеркалам, в чьих же ещё… Ну-ну, смелее, тебе позволено перевести дух — делай же следующий шаг к норме.
Кто тебя, думаешь ты, от рождения с очень скромными данными, привёл в порядок, если не эти руки? Кто осторожно взращивал тебя, накапливая всё удачное и пряча поглубже неудачи, если не они? Кто тебя сделал такой, какая ты есть, разве не ты сама себя задумала и сделала такой по задуманному образу? Успокойся, к чему эта охотничья стойка: ты — своё собственное создание, своё подобие, свой автор. Ты сама подаёшь себя другим и себе такой, какой замышляешь, и так поступаешь всегда. Значит, ты сама поможешь себе и сейчас. Не дожидаться же на то согласия других, помощи извне, сбоку, или — совсем смешно — свыше! От кого бы это? От того, кто так скуп, что пожадничал подарить тебе к дню рождения чуточку больше? О, мы проживём и без него. Мы ещё сами маленько попляшем, не спрашивая ни у кого согласия и помощи. Не принимая подачек, принуждающих к униженной благодарности. Нет никого вокруг? Ну и отлично, мы сами себя сумеем защитить, и от усталости — и от самой себя, не правда ли. Уж это-то нам приходилось делать, и не один раз. Соответствующие навыки нам привиты крепко.
Смешно, но кажется, ты заразилась от этого типа внизу: с такой же комичной гордостью называешь себя «мы», вместо обычного авторского «ты». И значит, как минимум, не отрицаешь наличие соавтора. По мне, для начала это неплохо. Ведь так проще отличить, что говорит этот соавтор, а что ты сама. Хороший знак. Однако, при тебе ещё твоя агрессивность в защите одиноких достоинств, а кто на них сейчас покушается, кто? Никто. И всё равно ты упираешься, брыкаешься, твердишь: одна-одна… всё всегда делала сама… буквально всё… Что ж, тебя никто не отговаривает: попробуй, может, получится и теперь. Но не скорби, если нет. И этому не ты будешь причиной, поверь.
Аскетичные мотивы хорала ищут один неозвученный тон, не находя его. Не очень стремясь к нему, но и не избегая. Так, что вполне ясно, что это за тон. Тот тип за конторкой тоже стремится всё делать сам, и пожалуйста, полюбуйся на результаты: он вовсе ничего не делает. Даже лампу починить не в состоянии. Твои весы ещё качаются, ты качаешься на своих весах, как на обнажённых — ни единой, даже самой скупой на них гирлянды — музыкальных качелях. Твои весы приноравливаются к темпу хорала, к его бесхарактерному ритму, качанию на одном месте, подчиняются этой лишённой определённого ритма данности — входящей из-за двери, извне. Подчиняясь характеру музыки, бесхарактерности качания, ты послушно наклоняешься к центральному зеркалу. Сёстры-близнецы ещё покорней повторяют твоё аскетичное движение. Ваши сблизившиеся головы образовывают композицию cговора, фигуру единого существа с четырьмя головами, двигающимися не совсем согласно друг с другом, чуточку не в унисон. Боковое освещение ловко скрывает морщинки у ваших глаз, зато выявляет другие, на щеках: скобки, заключающие углы чуть пересохших от жары губ. Ты пытаешься разгладить их. Близнецы поддерживают эту попытку, но тоже безуспешно.
