Борис Фальков - Тарантелла
— Приход-расход, каких же ещё? — пожал он плечами. — Или вас интересуют другие бумаги?
— У вас, конечно, и таких бумаг нет…
— Есть, и у меня они, конечно, есть. Только в бумагах этих — ничего нет, если не считать минусов и иногда нолей. Ничего для вас интересного. Как видите, мне не удаётся успешно паразитировать, поэтому я, согласно вашему определению, не элита. И это слово мне известно, не беспокойтесь. Даже если б дела мои шли хорошо, и я б платил вам большие налоги, меня б всё равно своим в этой элите не считали. Если б не папашино наследство — эта гостиница… Но она и есть самый большой минус: налог на наследство, а потом на собственность будто вы сама это не знаете… Моя врачебная практика? Не смешите! У меня нет пациентов, потому что во врачах здесь не нуждаются, у них свои тут знахари, которым они привыкли доверять. Никто не решится довериться чужаку, а своим меня ни за что не признают, потому что мой папа родился не в Кампаньи, а в Ломбардии. Бросить всё, уехать, открыть практику в большом городе? А где взять деньги? Ссуды мне не дают. Под залог этой гостиницы, где никогда нет клиентов, получу гроши, как за бросовое строение. Земля, на которой она стоит, принадлежит городу. Да уже и не городу, а латифундии, вот кто тут padrone: потихоньку скупает у города участок за участком за бесценок. Ну, плюс небольшая благодарность муниципальным чиновникам… Я имею в виду — устная, чего вы делаете сторожевую стойку? Таким образом, круг замкнулся, мы вернулись к началу, к той самой будке, в которой я смиренно и сижу.
— Это вы называете смирением, — кивнула она, — бросаться на постояльцев… на постоялиц.
— Ну да, да… кто-нибудь же должен смиренно занимать это место. Всё равно — кто, так повсюду, ну и у нас не исключение. Во всяком стаде чужой необходим, нужен во всём виноватый козёл отпущения. Так пусть уж чужим будет действительно чужой, козлом действительно козёл от рождения. Но почему я чужой? Знаю, скажете — за свои грехи. А я скажу — вовсе нет. За грехи отцов, так сказать, если верить Эволюции и Энциклопедии. Эту глупость сделал покойный мой отец: приехал в Сан Фуриа, купил тут у родственников дом и перестроил его в гостиницу, уповая на подъём экономики и туризма. Ну да, в послевоенные годы в этом ещё был какой-то смысл, хотя бы в виде надежд. Но если верить Святому Писанию, то всё объясняется проще, дело обошлось без никаких грехов. Просто мой Создатель решил поиграть мышцами, вылепить мне вот такую судьбу, и потому определил папаше родить меня тут, для чего и загнал его сюда. Наш Создатель просто решил ещё разок проявить свою мощь, чтоб не забывали, кто тут настоящий Хозяин, Signore Padrone, и всё. Никакой другой подоплёки. Никакого другого смысла во всей этой истории. Заметьте, оба варианта не противоречат моему смирению. Я со смирением признаю, что в устройстве мира, и нашего города, нет ничего лишнего — только разумное и достаточное. Так было, по крайней мере, до вчерашнего дня. Я имею в виду ваше прибытие. Но и вам теперь должно быть ясно, почему я не стряпаю доносов на миропорядок.
— И этот бессмысленный набор восклицаний вы называете смыслом? Какая-то средневековая, тупая чушь, ни в чём не совпадающая с действительностью. Ничего избыточного у вашего Создателя? Да возьмите не меня, себя: что вы по существу такое? Миллион сперматозоидов. А для дела едва нужен, если нужен, один. Опять же вы на восемьдесят процентов из жидкости, простой водички, а всё существенное в вас — мясо да кости. Зачем, это ли не избыток? Вот с каким миропорядком вы смиряетесь. А следовало бы — восстать против него. Но для этого нужно перестать быть тем, что вы есть: трусливым мерином.
— Избыток жидкости легко поглощается нашей жарой. И она-то на все сто жара, будьте уверены. Так что ещё вопрос, избыток ли это. Конечно, вам, существам деятельным, самим себе хозяйкам, трудно понять нас, существ смиренных, зависящих от чужого дяди… Ну и забудьте о нас. Хотя и на вас, я думаю, обязательно найдётся какая-нибудь тётя. Не окажется ли тогда, что у вас, деятельных, кости и мясо сотворены без помощи жидкостей, из одного сухого песочка? И всё рассыпется в один миг, вся хлопотливая деятельность… Фь-юу!
— Не окажется, — возразила она. — Мы слеплены из огнеупорной глины, замешанной на здоровой концентрированной крови.
— И на содержимом наших водянистых яичек. Замесь противоречий, так сказать, слияние неслиянного… Ладно, не забудьте только где-нибудь там зонтик, там, за вашими этими… хлопотами. У меня не галантерейная лавка.
Он прикрыл глаза, словно устал от непривычки к столь длинным тирадам. Или дневной свет утомляет его, ночного сидельца. Он и выглядит сегодня старше, чем вчера. Бессонная ночь и для него не прошла даром: покраснели веки, углубились складки у рта…
А может и не углубились, просто при дневном свете ясней видны, спохватилась она. Однако, эта упорно нагнетаемая им же самим полицейская атмосфера даёт нужные результаты. Как его раскачало, Боже! Докачало до просветительской философии, до деревенщика Руссо. Он и открывает первому встречному свои интимные области, как эксгибиционист Руссо, достаточно было согласиться его выслушать, вытерпеть его монолог. Да-да, вслушайся же, детка, повнимательней, раз уж ты слушаешь, и особенно — как он иронично, и даже враждебно говорит о Signore Padrone: интонации его речи вполне обработаны, ты могла бы даже сказать — интеллигентны. Между тем, ему наверняка не с кем тут об этом поговорить. Он явно одинок, и болезненно ощущает своё одиночество. Присмотрись получше, у него крепко слепленное, но вовсе не тупое бычье, а осмысленное, с высоким лбом и выпуклыми надбровьями лицо. Не забудь и про его книжку…
Он, несомненно, тоньше, чем кажется с первого взгляда. Чем он должен быть в таком месте. А ты оказалась грубей, чем полагалось: в сущности, это не он, а ты всё время агрессивно и беспричинно защищала своё достоинство, будто кто-то покушался на него. Вместо того, чтобы заниматься делом, и начать его с того, что сделать этого враждебного к тебе, затравленного другими козла — союзником, полезным помощником в предстоящей работе.
— У вас поистине всеобъемлющие познания. И я знаю их происхождение: Энциклопедия, составленная Экклезиастом. Вас, наверное, бросила жена, я угадала?
Он глянул на неё так, что она пожалела, что задала этот вопрос, и поспешно задала другой:
— Скажите, я могу сослаться на вас, в этой цирюльне, или в церкви?
— Если хотите, чтоб вам не ответили — пожалуйста. А если хотите ответа, то лучше пожалуйтесь на меня. Какой я безбожный мизантроп. Но этого слова они могут и не знать, поэтому лучше: какой я невоспитанный хам.
Она и тут немного смутилась, ведь и это определение совпало с её собственным. Но тут же вспыхнула от гнева: он будто ударил по протянутой с дружественными намерениями руке. Её внутренние весы немедленно отреагировали на такую бортовую качку. Что-то этот тип слишком часто угадывает, будто и в самом деле подслушал твои интимные разговоры с собой. Итак, он категорически отказывается тебе помогать, даже в такой малости. Ну да, так он и должен себя держать с самкой, этот самец с недоразвитыми рожками, этот козёл. Рабовладелец — с рабыней. Ну что ж, и без него справимся. Ты всегда справлялась со всем сама.
— И… купите-ка нормальную юбку, деточка, если у вас нет, — добавил он. У нас не туристическая тропа, цивилизованные гости — птицы редкие. А так… вы уж лучше бы сразу явились к ним в церковь в ночной рубахе. А то и прямо в цирюльню.
Он перелистнул страницу и уставился в свою книжку. Она наклонилась через конторку: конец главы. Что бы это могло быть, исходя из упомянутого им набора: Энциклопедия, Библия? Нет, не разобрать ни слова.
— Спасибо, я вам не деточка, — сказала она, упрямо сведя брови. — Если вам известно, что такое цивилизация, то почините задвижку в туалете. Я уже вам советовала: если считаете себя козлом цивилизованным, в отличие от ваших сограждан, то скажите прямо, без пируэтов с рубашкой, что мечтаете залезть ко мне под юбку. Что до самой юбки — то я не трансвестит.
Он внезапно рассмеялся и был вынужден поправить очки: они сползли ему на самый кончик носа. На этот раз она не только смутилась, но и покраснела так неумеренно, что скрыть краску нечего было и думать. И правда, что ж это мы такое ляпнули! Она ещё упрямей вздёрнула подбородок.
Подбородок, и только. А рука уж дёрнулась вслед сама собой, схватила сумочку со стойки и двинулась было так, чтобы передать это движение плечу и телу, перетечь в полупируэт — разворот всего тела к двери. Но её сильный жест тут же прервался: сумочка ударилась в грудь. Получив такой мощный толчок, подхватили это движение и с утроенной скоростью понеслись из прежней точки зависания к противоположной проклятые качели: из долго сдерживаемой — в открытую, ничем уже не сдерживаемую злость. Раскачивая, как ей казалось успешно, его лодку, она на деле раскачала их. То есть, непомерно, дальше некуда, раскачалась сама.
