Вольфганг Кеппен - Теплица
Мергентхейм сидел за письменным столом, похожий на нахохлившуюся печальную птицу, лицо его с годами обрюзгло, глаза все больше заволакивало пленкой, стекла очков становились все толще, оправа — темнее и массивнее. Все это усиливало сходство с сычом, с филином, жителем лесных дебрей и руин, который носил дорогие костюмы, сшитые у лучшего портного. Возможно, филин был всем доволен, рад и весел и лишь слегка покрякивал с важным деловым видом, немного устав после ночных полетов за неугомонной спутницей, а предположение, что птицам свойственна меланхолия, было, возможно, ошибкой посетителя, исходящего из ложных представлений. Мергентхейм отослал секретаршу с каким-то поручением. Он предложил Кетенхейве сигару. Он знал, что Кетенхейве не курит, но сделал вид, будто забыл об этом. Пусть Кетенхейве не очень-то важничает. Сам Мергентхейм вынул черную толстую сигару из хрустящей станиолевой обертки и закурил. Он смотрел на Кетенхейве сквозь голубой туман. Мергентхейм знал, что Элька умерла и, как поговаривали, при загадочных обстоятельствах — слухи распространяются быстро, — но, как и Кородин, он не сказал Кетенхейве ни единого слова соболезнования, он тоже чувствовал, что упоминание о семейном несчастье, личном горе Кетенхейве, было бы неуместным, бестактным и назойливым; Мергентхейм не мог бы сказать почему, просто такой уж человек был Кетенхейве. На этот раз Мергентхейм оказался прав. Кетенхейве не был создан для семейной жизни, он мог любить, был чувствен, но ему не дано было понять другого человека, а потому он не годился даже на роль мужа. Кетенхейве был человеком замкнутым, который иногда стремился к общению с людьми, и это привело его в партию, привело к трудностям и неразберихе. Не любовь, а брак казался Кетенхейве извращенной формой жизни, а может быть, Кетенхейве был сбившимся с пути истинного монахом, бродягой, угодившим за решетку, может быть, даже мучеником, который не попал на крест. «Бедный малый», — подумал Мергентхейм. Смерть Эльки он наверняка переживал тяжело, и Мергентхейм объяснил себе это (и не без основания) тем, что Кетенхейве потерял в эмиграции всякую связь с родиной и Элька была его отчаянной попыткой вновь укорениться здесь, обрести здесь любовь и полюбить самому. Попытка эта не удалась. Что станет он теперь делать? Неожиданное счастье (так понимал это Мергентхейм) вознесло Кетенхейве в высшие сферы, туда, где принимают важные политические решения, и благодаря разным обстоятельствам, которых Кетенхейве не создавал и к которым не стремился, он занял ключевую позицию, и, хоть он на ней не удержится, чего, пожалуй, Кетенхейве желал (а чего он желал?), но вполне может стать камнем преткновения. Это уже опасно! Быть может, Кетенхейве и сам не знал, насколько опасной для других была его позиция. Быть может, он так и остался глупцом, добродушным болваном. Тогда он просто уникум, по крайней мере среди парламентариев, и Мергентхейм вновь доброжелательно взглянул на своего старого друга.
— Будь осмотрителен! — сказал Мергентхейм.
— Почему?
Собственно, это Кетенхейве не интересовало. Почему ему надо быть осмотрительным? Чего хотел Мергентхейм? А чего хотел здесь сам Кетенхейве, чего он хотел? Комната в старой «Народной газете» была уютнее. Она погребена под развалинами. Забудь это! Что было нужно Кетенхейве в этом бараке, где за каждой стеной стучали с истерическим усердием? И Кетенхейве почувствовал полное безразличие — шел ли еще дождь или уже распогодилось. У него был с собой плащ.
— Жиреешь как на убой, — сказал Мергентхейм.
Это верно! Он разжирел как боров. Он сам это чувствовал. Жратва стала его страстью. Быть может, он хотел вознаградить себя за все те похлебки для бедных, которые ему приходилось глотать. Но за них не вознаградишь. Все же он растолстел. Под кожей лениво дремал жир. Мергентхейм был куда толще. Но ему это шло, а Кетенхейве нет. Ну да ладно, он еще поборется.
— Что ты имеешь в виду? — спросил Кетенхейве.
— Ничего, — сказал Мергентхейм. — Просто я кое о чем подумал.
Филин сделал хитрое лицо. Окутал себя дымом. Толстые стекла очков запотели перед подернутыми пленкой глазами. Так на старинных изображениях выглядели совы на плече у ведьм. Собственно говоря, выглядели они глупо.
— Не разыгрывай из себя пифию. Что случилось?
Ах, Кетенхейве совсем не был любопытен. Просто сегодня все так получается. Плохо.
— Кто захочет повесить собаку, найдет и крючок, — рассмеялся Мергентхейм.
Собака пролаяла в Инстербурге.
— А у меня нет крючка, — сказал Кетенхейве, — тем более для них!
— Господин майор…
— Не дури. Это глупая выдумка.
— Истиной часто считают то, что за нее выдают, — заметил Мергентхейм.
Так вот оно что! Вот каким способом они хотят заставить его молчать. Давно всем известный грязный вздор должен стать причиной его гибели. Уже вскоре после возвращения Кетенхейве в Германию распространились слухи, что во время войны он носил в Англии мундир майора британской армии. Нашлись, разумеется, люди (а когда они не находятся?), будто бы видевшие его в иностранной военной форме. Совершеннейшая чепуха, ее так легко было опровергнуть, что Кетенхейве даже не хотелось оправдываться, ведь каждый, кто его знал, никогда не допустил бы столь нелепой мысли, будто Кетенхейве мог разгуливать в форме майора, пусть даже британской армии, со стеком под мышкой. Какая чепуха, никогда не носил он военную форму, и это было его слабостью (в которой он упорствовал) и его искренней гордостью, хотя, рассуждая абстрактно, Кетенхейве считал (что не имело для него никакого практического значения) английскую военную форму во времена Гитлера предпочтительнее немецкой по причинам морального порядка, которые Кетенхейве ставил много выше национальных (казавшихся ему атавистическими). Ни один покойник не приносит пользы своему отечеству, а погибают люди в лучшем случае за идеи, которых не понимают и последствий которых они не предвидят. Изнуренные воины на поле брани и замученные народы были жертвой задиристых, до крайности своенравных, неуступчивых и совершенно неспособных мыслить правителей, не желавших прочистить свои жалкие вывихнутые мозги и, кроме всего прочего, не понимавших и не выносивших друг друга. Возможно, армии были различными искажениями творческих идей бога, которые сталкивались друг с другом. Блажен, кто не принимает в этом участия! Блажен стократ, кто может это остановить!
Кетенхейве устало отмахнулся.
— Все это вздор. Зачем ты об этом говоришь?
— Не знаю, — сказал Мергентхейм, — назови это вздором; конечно, ты не был офицером его величества, думаешь, я в это верю? Но такая версия хорошо запоминается и дает толпе наглядное о тебе представление. Кетенхейве депутат я майор британской армии. Тут что-то не то. Концы с концами не сходятся. Мы ведь знаем, что это ложь, высосанная из пальца. Но вот ее опубликуют в газете. Если тебе повезет, об этом забудут. Но потом эта легенда опять появится в газете. В политической клевете Гитлер и вправду кое-что понимал, а чему он учит в своей книге? Постоянному, утомительному повторению клеветы. Предположим, кого-то зовут Бернгард. А его начинают называть Ициком. И так без конца. Вот тебе рецепт.
— До этого мы еще не дошли.
— Ты прав. До этого мы еще не дошли. Но может быть, кто-то, может быть наш друг Фрост-Форестье, нашел какую-то твою фотографию. Ты уже забыл о ней. Но может быть, ты изображен на ней стоящим перед микрофоном Би-Би-Си, видны эти буквы, а если и не видны, то это поправимо, и тогда каждый их увидит, а знает их тоже каждый. Соображаешь? А может быть, кто-то, может быть тот же Фрост-Форестье, отыскал старую магнитофонную ленту где-нибудь в архивах контрразведки или гестапо, и тебя сейчас опять можно услышать, услышать, как ты выступал перед своими избирателями, когда они сидели в бомбоубежищах…
Говорит Англия. Говорит Англия. Длинные коридоры Дома радио. Затемненные окна. Синие лампочки. Запах карболки и заплесневелого чая. Он не уходил в убежище, когда объявляли воздушную тревогу. Затемненные стекла сотрясались. Синие лампочки качались и вздрагивали. Сердце! Сердце! Он приехал из лесов …
Он приехал тогда из лесов Канады. Как интернированный, он работал там лесорубом. Для его здоровья это было неплохое время: простая сытная пища, холодный, насыщенных озоном воздух, физическая работа, сон в палатках…
Но Кетенхейве не мог уснуть! Что я здесь делаю? Что мне здесь надо? Только бы не принимать участия? Только бы не присутствовать при сем? Оставаться в стороне? Разыгрывать невинность, показную, обманчивую невинность? Разве этого достаточно? Зимой на палатки падал снег, беззвучно падал сквозь ветви высоких деревьев, мягкий чужой снег засыпал чей-то бесславный могильный холм. Разве не он, Кетенхейве, позволил всему этому так далеко зайти, разве не была в том его вина, разве не он всегда стоял в стороне, застенчивый, как мимоза, изнеженный обитатель башни из слоновой кости, благородный, голодный, бесприютный, несчастный, гонимый из страны в страну, но всегда остававшийся в стороне, всегда смирявшийся, никогда не вступавший в борьбу, — разве не он причина всех злодеяний, разъедающих теперь мир, как кровавые гнойные язвы …
