И. Грекова - Свежо предание
Юра перебил его:
Что прямо смотрю я из времени в вечность
И пламя твое узнаю, солнце мира…
…Давно забытые колючие пузырьки пошли у Кости по спине. Юра вскочил на ноги и засмеялся.
— Ты, я вижу, парень что надо. Дерешься как бог, Фета знаешь… Давай дружить, а?
Так Константин Левин нашел друга.
Теперь он был в школе не одинок. Теперь он ходил туда совсем иначе: радовался, ждал.
— Здравствуй, старик, — говорил Юра на перемене, как бы сплевывая в сторону. — Как жизнь?
— На большой палец, — отвечал Костя.
— С присыпкой?
— А как же.
— Ну-ну. Хиляй, фраер.
— Наше вам с кисточкой.
Это они так маскировались. Настоящее — после школы.
Они выходили в холодную синеву вечера, брали в руки по снежку и, кусая снег, чувствуя зубами ноющий и сладкий холод, начинали читать стихи. В воздухе темнело, а они шли, шли. Их выносило на Неву. Они останавливались у гранитного парапета, у ступеней, чуть винтом уходящих вниз.
Широкое, как степь, синее снежное поле. В промоинах у берега — маслянистая, черная вода. А вдали, звездами, огни.
Будущее представлялось им безграничным. Оно было как огромная сумма, которую можно истратить так, а можно и эдак, и до поры до времени все — твое.
* * *Костя был молчалив и скорее медлителен, Юра — прыток и непоседлив, и все-таки они жить не могли друг без друга. Ходили по городу — вместе. Уроки готовили (или не готовили) — вместе. Чаще у Кости, реже — у Юры.
У Юры тоже не было отца, но была мать — тонкая, высокая женщина с растрепанными волосами, сумбурным взглядом и вечной папиросой во рту. Дома она обычно лежала и читала, запустив руку в волосы. Когда к ней обращались, она поднимала невидящие глаза и с трудом приходила в себя. Кругом грязь — окурки, юбки. Иногда она замечала Юру и начинала целовать его и плакать. Он брезгливо отряхивался, как кот от воды.
— Это она такая с тех пор, как фатер ее бросил, — сказал однажды Юра Косте наедине.
Костя промолчал. Он отца ненавидел, но все-таки не мог бы сказать о нем «фатер».
В другой раз, когда Юра опять упомянул «фатера», Костя не выдержал и спросил:
— Ты своего отца не любишь?
— Любишь — не любишь — плюнешь — поцелуешь… За что мне его любить? Я вообще считаю, что любовь к предкам — предрассудок. Я же их не просил производить меня на свет. Подумаешь, разодолжили.
Нет, куда лучше было готовить уроки в Костиной комнате!
Юра приходил, верткий, как змейка, и Циля сразу начинала смеяться. Она забиралась к нему на колени, теребила его за уши, вцеплялась в волосы. Он говорил с ней церемонно и снисходительно, как король:
— Юная леди! Вы снова промочили ваш великолепный туалет. Если не возражаете, я готов оказать вам небольшую услугу…
Циля заливалась хохотом. Она его обожала.
Тетя Дуня тоже как-то по-своему одобрила Юру: «Деловой парень. Не тебе, рохле, чета».
Чем Костя был действительно обязан Юре — так это спортом.
Спорт как-то прошел мимо его детства. Разумеется, были коньки на дворе, летом — плаванье, вернее, барахтанье с мальчишками в речке, в пруду, до одури, до лиловой гусиной кожи. От Юры он впервые услышал в применении к спорту слово «работа»:
— Я работаю на кольцах…
На взгляд Юры, Костя со своим книжным воспитанием был смешон:
— Ты же совершенно не тренирован. У тебя не мускулы, а сопли.
Костя был высоким для своих лет и довольно сильным. В школе он считался из стоящих драчунов. Но с Юрой он справиться не мог. Тот бил, как молния, — точно и неотразимо.
…Не отстать от Юры! Сколько раз он себя пришпоривал: не отстать от Юры! Почему только «не отстать»? Нет, через Юру, дальше Юры — вот чего он хотел. А мало у него было этих точек, где он пошел дальше Юры.
Немецкий язык. Костю выучил немецкому Генрих Федорович. Юра немецкого не знал.
Зато он, черт возьми, великолепно знал английский! Когда-то, еще при «фатере», к Юре ходила англичанка, а он был переимчив, как попугай. Костя знал английский только по убогому школьному курсу, то есть мог с грехом пополам слепить две-три фразы о том, как угнетены рабочие в капиталистических странах. Мертвый язык.
От Юры он узнал, что у языка может быть душа, выражение лица.
— Смотри, — Юра показывал ему строку в английской книге, — как это у него сказано! Никакой перевод не в силах передать. Юмор в самой расстановке слов.
Костя глядел и не понимал. Бернард Шоу. В лучшем случае он мог понять отдельные слова, но юмор в расстановке слов — это было выше его, дальше.
Костя начал сам заниматься английским. Он брал книги в библиотеке, по Юриной рекомендации, выписывал и прилежно зубрил слова. Скоро он знал уже много, удивительно много слов (больше, чем по-немецки!), но до юмора все еще было далеко…
То же и со спортом. Все движения можно было постигнуть, а юмор в расстановке движений — нет.
Юра был дьявольски талантлив в движениях. Глядя на него, думалось: вот человек талантливо поднял ногу, талантливо нагнулся, остановился… На него никогда не надоедало смотреть, как не надоедает смотреть на морские волны… Конечно, у Кости такого таланта не было. Но все-таки он был довольно силен и ловок, а главное — очень старался. Через год с чем-нибудь он был уже почти вровень с Юрой, а кое в чем даже его обогнал. Например, на коньках он бегал лучше. Юра коньков не любил, у него мерзли ноги…
Зато на лыжах они ходили вместе и вровень, и как это было прекрасно!
Раньше Костя знал только летний лес — тощий, засоренный газетами лес ленинградских пригородов. Там он всегда старался не смотреть под ноги, чтобы не видеть мусора.
Юрин зимний лес был весь — одна сверкающая драгоценность. Великолепно-тяжело повисшие ветви сосен, обремененные целыми снежными подушками. А под соснами — голубой, ноздреватый, небывало чистый снег, с протаявшими в нем дырочками от упавших хвоинок, с крестиками птичьих лап, с мягко примятыми следами лисы или зайца… А главное — солнечный свет и небо. Прохладное, синее, невинное зимнее небо с отчетливыми на нем вершинами сосен. Каждая ветка — вся наяву, на свету, в хрупком солнце.
Мальчики шли, один за другим, по лыжне или нетронутым снегом. Лыжи свистели, палки поскрипывали. Время от времени они бросали друг другу короткие фразы, как бы слетающие с концов палок. Под свист лыж, в движении, фразы получались особенно ритмичными и значительными. Так, идя гуськом, они могли сказать друг другу куда больше, чем сидя рядом. Иной раз, спиной к Косте, Юра становился даже почти сентиментален. Так, на лыжах, Костя узнал про Юрину няню. Юра любил свою няню больше всех на свете, но она умерла.
А красота в лесу была почти невыносима. Она еще тем была особенно прекрасна, что недолговечна. Зимний день, не успев пожить, тут же кончался. К вечеру снег розовел, покрывался пеплом и гас, чтобы под месяцем снова воскреснуть и засиять уже синим. И все-таки были две вещи, о которых Костя никогда не говорил с Юрой: мама и революция.
Про маму он вообще ни с кем не мог говорить, и это уже навсегда. И революция была где-то там же, в одном ряду с мамой. И безмерно много значила для Кости.
Так ли для Юры? Он сомневался — и боялся проверить.
Сам-то Костя хорошо знал — чей он. С самого детства знал: судьба, верность, честь. Родители делали революцию — он должен продолжать их дело.
Маленьким, еще до школы, он запомнил 24-й год — похороны Ленина. Они стояли с мамой на улице, в морозном страшном чаду, когда все остановилось: люди, трамваи, пока тянулся рвущий душу крик фабричных гудков — крик горя, вырвавшийся из легких страны. Мама плакала — и он с ней. Он хорошо это запомнил.
А еще он помнил, как мама — он уже был постарше — повела его на Марсово поле, к памятнику жертвам революции. Они обошли все камни и постояли у каждого, молча читая надпись. Восемь каменных плит, на каждой — стихи. Без запятых, без точек. Только крупными буквами выбиты отдельные, самые важные слова…
Потом, когда мамы уже не было, Костя иногда ходил на Марсово поле один. Он молча обходил камни и читал торжественные, давно уже вырезанные в памяти строки — и каждый раз ему казалось, что он прикоснулся к великому.
К сонму великих
ушедших из жизни
во имя жизни расцвета
ГЕРОЕВ ВОССТАНИЙ
разных времен
к толпам якобинцев
борцов 48
к толпам коммунаров
ныне примкнули
сыны Петербурга
-----
Не жертвы — герои
лежат под этой могилой
не горе а зависть
рождает судьба ваша
в сердцах
всех благодарных
потомков
в красные страшные дни
славно вы жили
и умирали прекрасно
-----
Косте казалось, что здесь — настоящая мамина могила. Здесь, а не там, на Волковом кладбище, под невыразительным жестяным обелиском с надписью:
