Жан-Мари Леклезио - Танец голода
— Вы слышали про труд Држевецкого[15] об авиационных двигателях? Моя настольная книга!
Тема «тяжелее воздуха» казалась неиссякаемой.
— В случае войны, уж поверьте, перевес обеспечат только самолеты. Но во Франции никто не понимает этого.
— И дирижабли! Не забывайте про дирижабли! (Александр)
— Да ладно вам, видели мы, что происходит с этими вашими дирижаблями! (Руар)
— Аварии. Но и самолеты сегодня падают!
— Да, но в них труднее попасть!
— Мы еще не усвоили все уроки, которые нам преподала война. Помяните мое слово, у нас было двадцать лет, чтобы придумать, как защититься от бомбежек, но нашим военным министрам это не нужно!
— Они хотят выдвинуть все войска на линию огня!
— Но ведь это очень важно, вы ведь читали репортаж в «Иллюстрасьон»? Даже если в небе полетят самолеты, все равно, для того чтобы двигаться по земле, потребуется пехота! А не утки! (Генеральша)
— Конечно, мадам. Но известно ли вам, что наши самолеты могут нести на борту четыре тысячи крылатых бомб, делать по пять вылетов в день и таким образом за полгода сбросить более одного миллиона шестисот тысяч бомб; даже если каждая бомба угодит в сто мишеней, только в одном бою погибнет двадцать тысяч солдат противника. Умножьте на сто самолетов и поймете всю важность авиации! (Александр)
— Два миллиона убитых за полгода — есть над чем поразмыслить! Похоже, воздушный флот — это совершенное войско. Страшное, делающее войну невозможной. (Руар)
— Да, посмотрите на Испанию.
— Знаменитые «потезы»,[16] отправленные социалистами в армию красных!
— А Герника![17]
— Кстати, вы видели картину Пикассо на выставке?[18]
— Благодарю покорно! Какой ужас! (Женские голоса)
— Действительно, бомбардировки ужасны! Может быть, он хотел сказать своей картиной именно это? (Смех)
Напряжение нарастало волнами. Этель чувствовала постоянную тошноту — от словоизлияний и восклицаний. Ввиду своего возраста она была единственной из присутствующих, кто молчал. Для всех остальных эти встречи значили очень много; однако бесконечные слова напоминали шум ветра и не имели ничего общего с реальностью. Быть может, собравшиеся старались просто забыть об этой реальности.
— Ну, самолет, аэростат — это еще не все военные машины! Читали статейку Г. Дж. Уэллса[19]«Прозрения»? (Александр)
— Но ведь он давно умер, разве не так?
— Он написал ее еще до войны; там он предсказывает, что в течение ближайших ста лет для путешествий на большие расстояния самолеты придут на смену поездам и кораблям.
— Говорите за себя! Я никогда не войду внутрь этих летучих сигар! (Генеральша)
— Правда, самолет это еще не всё! (Жюстина)
— Решение состоит в автоматическом пилотировании. (Александр)
— Какой ужас! Вы хотите сказать, самолет без пилота?
— Нет, я хочу сказать, что необходимо изобрести механизм, который сможет автоматически устранять все неполадки, преодолевать воздушные ямы.
— В любом случае, есть одна проблема, связанная с нашими самолетами. Это летные трассы. До сих пор самолеты летают где придется!
— Ах да, вы напомнили мне про дело Бука. (Смех)
— Не может быть, вы слишком молоды, чтобы его помнить. Как его звали, этого злодея? Бук?
— Бюрг. (Генеральша)
— Точно, Бюрг. Он создал Международное общество по защите прав людей от самолетов, отклоняющихся от курса. Обманывал легковерных крестьян.
— Да, он определил, где проходит граница между аэродромом и частными владениями, причем прочертил ее вверх, до неба.
— Ну и что тут плохого? (Жюстина) Только представьте, над вами все время висит дирижабль. И вдруг он падает в ваш сад…
— Отлично, скажем так: пилот должен вам бутылку игристого! (Смех)
— Но Уэллс был прав, сказав, что хотя мы этого, быть может, и не увидим, но когда-нибудь самолеты и дирижабли заполнят небо над Парижем — их будет столько же, сколько сейчас автомобилей.
— У каждого свой? Это катастрофа!
— Да, но только если все мы не погибнем во время войны! (Жюстина)
— Думаю, мир придет с неба. (Талон)
— Небо вас слышит, мой дорогой! (Александр)
— Посмотрим! Еще одна война! Разве здесь нельзя говорить о чем-нибудь другом? (Мнение женщин)
Казалось, все что-то прячут. Этель чувствовала это до головокружения, до боли. Однажды, когда ей было лет десять, она вернулась из школы. Гостиная была необычно пустой и молчаливой. В полумраке, созданном бархатными портьерами, ее глаза различили большое кресло, в котором отец обычно читал газету или мечтал после обеда. Теперь там сидел кто-то, одетый в свободное серое пальто. Мягкая фетровая шляпа, тоже серая, немного сползла на лицо, словно человек спал. Не говоря ни слова, Этель тихо шагнула вперед. Спинка кресла отбрасывала тень, преграждая путь немногим солнечным лучам, все-таки проникавшим в окна гостиной. Спящий не шевелился. Этель прислушалась к его дыханию. Стараясь двигаться как можно легче, она аккуратно поставила свой ранец на паркет, прислонив его к одной из ножек кресла.
Почему в это мгновение дом молчал? Этель узнала серое пальто: оно принадлежало господину Солиману; он уже давно не надевал его — с той поры, как перестал гулять в Люксембургском саду. Но сидящий в кресле не был господином Солиманом. Он казался тощим, утонувшим в просторном пальто. Но кто бы мог рискнуть его надеть? Этель подошла еще ближе и нагнулась над фигурой. И вдруг она его увидела. Быть может, солнце вышло из-за облаков и осветило лицо сидящего. Ужасное, землистое, изборожденное морщинами, с огромным ртом, фиолетовыми губами, чудовищным — длинным и кривым — носом. Из-под шляпы на Этель смотрели обведенные красной краской глаза. Она запомнила, что с воплем выскочила в коридор, добежала до своей комнаты, чувствуя, как встали дыбом волоски на руках и ногах, ощущая холод между лопаток. Казалось, сердце у нее вот-вот разорвется. Она разрыдалась в объятиях матери, услышала громкий голос отца, отвечавшего на упреки: Александр пытался успокоить Жюстину, но впервые на памяти Этель он говорил печально и так, словно был виноват. Она подумала, что ей больше нравится, когда он сердится и кричит. Тогда у него появляется акцент. Господи Боже! Она ждала, что он перейдет на свои креольские фразы, станет сыпать любимыми словечками. Именно тогда Этель поняла: между родителями происходит что-то, отчего мать тоскует, а отец несчастен; затем эта война стала ежедневной, и конца ей не было видно.
Вернувшись в гостиную, Этель обнаружила, что в кресле никого нет; серое пальто, фетровая шляпа и начищенные туфли господина Солимана были водворены в стенной шкаф, а маска, эта уродливая, мерзкая отрубленная голова с двумя дырами-глазницами, исчезла навсегда.
Позже она придумала неизвестному имя. Как-то, спустя некоторое время, она спросила Александра, помнит ли он об этом случае, и в ответ услышала: «Говоришь, маска из папье-маше? Нет, не видел…» Может быть, ему стало стыдно или он правда забыл об инциденте.
Однако это мог быть только он. Все сходилось: в тот час, когда Этель вернулась из школы, он был дома — раз в неделю он себе это позволял. Разумеется, он придумал шутку, не посвятив в свой замысел Жюстину, и спрятался за дверью. Увидев результат, поспешил скрыться в кабинете, а потом прибежал. Это произошло в тот период, когда к ним по делам почти каждый день приходил Шемен. А вдруг это его рук дело? Нет, он бы никогда не осмелился на такое.
Некоторое время спустя Этель услышала в гостиной его голос — он разговаривал с Александром. О чем они говорили? Этель сомневалась, что хорошо их слышит. Шемен назвал чье-то имя и добавил: «Ну прямо голова Шейлока[20], толстые губы, кустистые брови, близко посаженные глаза, морщинистый лоб, вьющиеся волосы — и нос, нос! Ну просто птичий клюв, огромный, ястребиный!» Этель вздрогнула. Он говорил о той маске! О мужчине в сером пальто, сидевшем в кресле посреди темной комнаты. Покраснев от гнева, она выскочила из гостиной, не извиняясь и ни на кого не глядя. Все случилось много лет назад, но она до сих пор вздрагивала при воспоминании об этом. Гримасничающая маска, подобие отрубленной головы, стала ее кошмаром; и однажды она вдруг поняла, что он означает.
Отрыжка ненависти и злобы, ворвавшейся к ним в дом вместе с Шеменом, который хочет уничтожить их семью.
Как-то после обеда, пока Александр был занят (он только что начал пробовать себя в искусстве вокала), а Жюстина отправилась к тетушкам, Этель перерыла весь дом в поисках Шейлока. Методично обследовала комнату за комнатой — спальню матери, кабинет отца, чуланчик, где Ида иногда коротала выходные, все кладовые, ванную, стенные шкафы. Но нашла только зарегистрированный револьвер, который мать прятала в стопке накрахмаленного постельного белья.
