Дэвид Эберсхоф - Пасадена
Она вставала рано, вместе со сторожевыми собаками — помесью спаниеля, овчарки, ретривера и рыжеухого койота; она поднималась вместе с приливом, вместе с солнцем, которое висело над луковым полем Зигмунда и отражало свои лучи в больших белых луковицах, выглядывавших из земли. В молодости Зиглинда очень походила на мать: те же темные волосы и сильные руки, та же длинная шея и то же презрение к лентяям и жуликам. Разница была только в одном — и ту Зиглинда поняла не сразу — в цвете кожи: у Зиглинды она была по-тевтонски бледная, как у отца, а у Зигмунда — чуть светлее, чем у матери, похожая на корицу, которой посыпают булочки. Когда Зиглинда спрашивала: «Ну почему мы такие непохожие, как будто щенки из разных пометов?» — никто не мог ей ответить, да никто и не искал ответа. Вместо этого Валенсия читала Зиглинде из библейской Книги Иова: «Был человек в земле Уц…» — и она сидела на коленях у матери, пугалась и сердилась на невероятные истории про соляной столп и про то, как человек оказался во чреве китовом. С берега Зиглинда видела короткоперых рыб-лоцманов, мигрирующих серых китов и точно знала, что, если кто-то из них вознамерится ее проглотить, выжить она ну никак не сумеет: ее сожрет огромный кит, и по ней останется лишь одна память — изогнутая китовая кость, которую повесят над дверью. Неужели мать верила, что все это так и было? Валенсия ничего не говорила, только обнимала дочь и этим показывала ей свою веру. Зиглинда всегда немножко жалела мать и поэтому решила верить в эти сказки. Был ли у Зиглинды выбор? Ей так не казалось: нет, так она показывала матери чистоту своей любви. И поэтому она верила в то, что читала ей Валенсия, а особенно в историю Далилы и старого Самсона. Ее было легко понять, и Зиглинда думала о Зигмунде. Наверное, впервые она поняла, как легко для иных перевернуть себя, выдумать свою жизнь.
Но не только это отделяло Валенсию и Зиглинду от Дитера с Зигмундом. Они совсем по-разному относились к воде. Зиглинда часто спрашивала: «Почему это Зигмунд терпеть не может плавать?» Она хорошо рыбачила и всегда думала, что богатство приносят волны и неведомые глубины океана, а не горсточка семян, высеянная на грядке. Очень рано она научилась закидывать, ловить, чистить, потрошить, распластывать, замораживать несметное количество рыбы: плоского палтуса, морского окуня в черных пятнах, камбалу с выпученными глазами, тунца с длинными продольными плавниками, головастую и серо-голубую акулу, ската-бабочку, атерину, морского барабанщика, мраморного бычка, красногубого каменного окуня, лобастую каталину, тупомордую рыбу-кузнеца, масляную рыбу с тремя полосками по бокам, перкофиса с белым брюхом, желто-оранжевую сеньориту, рыбу-полумесяц, калкана, полосатого тунца, лангустов — их она находила в ловушках, которые сама же и ставила; они постукивали своими усиками-антеннами ей по руке, как будто напоминая, что она может поймать весь мир.
«Как ты думаешь, почему перед обедом папа благословляет только землю?» На это мать отвечала, что Дитер и Зигмунд никогда этого не поймут. «Это зависит от того, откуда ты». «De donde…» — повторила она по-испански и принялась заплетать Зиглинде косы и рассказывать ей о своей молодости.
Зиглинда за многое любила мать, а особенно за то, как Валенсия пережила свое несчастье — по крайней мере, почти пережила. Ведь она приехала в Приморский Баден-Баден не на поезде и не в повозке, а на обитом железом грузовом корабле «Санта-Сусанна». Корабль ходил под флагом Гавайских островов и контрабандой возил из Лос-Анджелеса в Масатлан помповые дробовики системы Спенсера, для отвода глаз заложенные в бочки; и в тысяча восемьсот девяносто шестом году Валенсия впервые увидела «Гнездовье кондора» с океана, с расстояния в пятьсот ярдов, когда корабль подходил к берегу. Тогда ей было семнадцать лет, и в счет оплаты за проезд она подрядилась на работу к владельцу корабля по фамилии Мойя, и вместе с безгрудой девочкой, которая была на четыре года ее моложе, должна была ублажать капитана и команду в беспокойном ночном океане. Уже темнело, когда на закате Валенсия заметила отблеск солнца на жестяной крыше дома. Она даже не успела ничего хорошенько обдумать, как уже перебралась через засиженный чайками борт «Сусанны». Ей и в голову не приходило, что она не доплывет до берега; ее тонкие руки, за много лет привыкшие расшвыривать в стороны мужчин, обожженные солнцем, покрытые мягким пухом, уверенно несли ее к прибрежным скалам. Валенсия выбралась на берег — в одной только мокрой кофте, потому что юбку она потеряла в океане, и с бурыми водорослями в волосах — и разрыдалась.
Стало уже совсем темно, светила полная луна, и с берега Валенсии казалось, что утес очень крут и взобраться на него никак нельзя. Ночью было трудно понять, какой высоты — она прикинула, что футов семьдесят, — эта рыхлая, шероховатая скала, усыпанная песком, увитая ледяной травой, вьюнком, распускавшимся по утрам, и вечерней красавицей-энотерой. Валенсия начала подниматься по берегу, от одной расщелины к другой, старалась держать равновесие, расставляя в стороны руки, осторожно ступая по лужам, скользя по камням, подвернула ногу в какой-то ямке. До каждой следующей расщелины добираться было все труднее: камни были мокрые от прибоя, повсюду валялись морские ежи, быстро носились крабы-отшельники, висели жирные ветви красных тихоокеанских водорослей, ноги скользили по морским огурцам, как по банановой кожуре. В одной из расщелин оказалось что-то вроде маленькой пещерки; перепуганная Валенсия мельком подумала, что это похоже на неф церкви, и двинулась дальше. Между расщелинами были груды огромных камней; мелкие, рассыпанные кругом камни мешали ей идти. Наконец она добралась до совсем уж неприступной кручи, возносившейся из самого океана. Сколько девушка ни старалась преодолеть ее, но окончилось все тем, что она разодрала себе в кровь руки. Валенсия огляделась.
Прилив поднимался быстро, волны грохотали так, что не было слышно, как капитан, стоя у правого борта, несколько раз выстрелил из дробовика, желая показать экипажу, что он станет делать, если только на корабль поднимется таможенник. Она вернулась, обошла кругом утес, на котором еще раньше заметила дом, и двинулась вдоль по берегу, надеясь, что когда-нибудь скалы закончатся, сменятся холмами и она увидит спасительную лощину или трубу дома. Но на пути у нее встречались одни пещеры, и она воображала себе, как хорошо здесь будет теплым летним вечером мужчине и женщине, как они не будут ничего бояться, не будут ни вспоминать о прошлом, ни думать о будущем. Но сейчас была еще ранняя весна, прилив продолжался, и Валенсия, в своей окровавленной кофточке, чувствовала себя настоящей пленницей. Она сумела все же притулиться к единственной сухой скале, прижала колени к груди и, смаргивая слезы, задумалась о том, что могла бы остаться на «Санта-Сусанне» и застрелиться прямо на носу корабля. По вкусу слезы ничем не отличались от океанской воды, и Тихий океан стал представляться ей гигантской чашей, наполненной слезами девушек, похожих на нее, черноволосых, готовых на все, лишь бы убежать от своей жалкой жизни. Как она оказалась здесь? Она поступила согласно своему характеру — прыгнула в океан, не задумываясь о том, что будет потом. Полная луна висела над водой, и Валенсия воображала, что она освещает «Сусанне» дорогу в порт; а вот дорога Валенсии лежала неизвестно куда. Она не знала, чего ей хотелось — спасения ли, смерти, — и потому, что она была еще очень молода тогда, на берегу, где стояло «Гнездовье кондора», ничего другого не приходило ей в голову. Вода подбиралась все ближе, то тихо шептала, то громко ревела, то разбивалась на мелкие брызги, то одевалась в белую шапку пены, каждая следующая волна захватывала чуть больше песка, чем предыдущая, и совсем скоро вода начала бить почти ей в лицо.
И вдруг, откуда ни возьмись, у ее ног присела маленькая птичка — морской зуёк и завела свою беспечную песенку. Тут же прилетела еще одна и чуть было не села Валенсии прямо на ногу — пушистый белый комочек на тоненьких рыжих ножках-палочках. Птички, хорошо видные в темноте, бежали друг за другом, точно влюбленная парочка. Куда они торопились? В самую глубину пещеры, куда прибой без устали наносил стволы и ветви деревьев. Зуйки исчезли из виду. «Улетели», — подумала Валенсия, хотя не заметила их в небе; почему-то она решила посмотреть, куда они делись. Ноги тонули в мягком песке, хлюпали по воде. Выступы в стенах пещеры казались Валенсии похожими на балконы, и ей пришло в голову, что если зуйки где-то здесь, то сейчас они, наверное, смотрят на нее, как седовласые завсегдатаи театра, сидя в изогнутом подковой ряду лож.
И вот она разглядела… нет, не тропинку, а едва заметную тропочку, пробитую эрозией в мягком камне, которая уходила куда-то круто вверх. Снизу ее захлестывал холодный прибой, но Валенсия поняла, что она выведет ее из пещеры, вверх с берега, исчезавшего под водой, — всего лишь узкая щель в мягком камне, которая, поднимаясь и расширяясь, переходила в старое русло рядом с домом. Тропка — ее спасение; она поняла это сразу, как только мелкие камни впились ей в ноги. И она добралась до вершины скалы, на которой возвышалось «Гнездовье кондора» — тогда еще уединенный дом, освещаемый лишь огнем печки-плиты. Ночью Валенсия не встретилась со своим будущим мужем — она провела ночь в сарае, где ее согрели яркая попона и теплый навоз ослицы Беатрис. С Дитером они познакомились наутро; ее кофточка стояла колом от морской воды, под юбку она приспособила старый мешок, завязав его на поясе веревкой, чтобы хоть как-то прикрыть свои длинные ноги. Встреча оказалась удачной: через девять месяцев Маргарита Шпренгкрафт стала называть Валенсию «фрау Штумпф» и на свет появился близорукий Зигмунд.
