Хуан Гойтисоло - Ловкость рук
— Если хочешь, я...
— Я ничего не хочу. Просто мне пришло в голову попросить тебя об одолжении. Не хочешь — не надо, дело твое.
Он говорил грубо, как человек, который отрекся от семьи, не признает ни отца, ни матери, как человек, который погряз в бесстыдстве. Боже, боже, до каких пор я должен это терпеть? Глория приложила руку к сердцу.
— Уверяю тебя... у меня нет этих денег. Честное слово, я отдала их Херардо. Если не веришь, можешь сейчас позвонить ему и спросить. Вот отсюда, из этого бара-
Устрицы. Аперитивы. Лакеи... И снова в ее памяти звучали слова дона Сидонио: «Без морали, без чести... как может жить человек?»
— Оправдываться умеет всякий. Я тоже мог тогда не брать на себя вину и оправдаться. Но мне хотелось помочь тебе.
Они дошли до Алкала и вдоль решетки Ретиро спустились к Сибелес.
— Да, я мог бы умыть руки. Но я не сделаю этого. Я мог бы сегодня вечером рассказать, куда девался альбом и с ка- ними людьми ты водишь дружбу, а потом попросить у тебя прощения.
Он презрительно улыбнулся и прибавил шагу. Глория с трудом поспевала за ним. Она чувствовала себя самым несчастным человеком на свете. И готова была разреветься.
— Ладно. Все равно от тебя никакого толку. Лучше проваливай отсюда.
Луис говорил, не оборачиваясь, даже не глядя на сестру. Но заметив, что она и не думает уходить, он, казалось, смягчился. Он взял сестру под руку и приноровился к ее шагу.
— Ладно, не принимай всерьез мои слова. Все это ерунда.
В бледно-голубом небе нежно желтели опадавшие с деревьев листья. Белесые тучки кутали крыши домов своими длинными шелковистыми шарфами. Луис и Глория довольно долго шли молча.
— Да, совсем забыл,— вдруг сказал Луис.— На днях, лучше всего завтра, позвони Давиду.
Это замечание, сделанное небрежно, крайне удивило Глорию. С полгода назад, ну да, в мае, Луис встретил их вместе на улице и, когда Глория пришла домой, набросился на нее: «Почему этот тип за тобой увивается?» Она тогда ничего не ответила. В спорах с Луисом она вообще предпочитала отмалчиваться. Брат никогда не пытался кого-либо убеждать. Он довольствовался тем, что последнее слово оставалось за ним. Глория только объяснила брату, что если кто-нибудь подходит поздороваться с нею, она не может ни с того ни с сего послать человека к черту. Кроме того, Давид не в моем вкусе. Может быть, он влюблен в меня. Может быть. Я уважаю его как друга, да, как прекрасного друга, но не больше... Луис тогда перебил ее мысли; с презрением и издевкой, на какие только он один был способен, он сказал: «О Давид, это квинтэссенция Доброты». А теперь Луис сам просил ее пойти к Давиду.
— Что это тебе вдруг взбрело?
Она сказала это и испугалась, что услышит в ответ грубость, но, к ее удивлению, брат сказал:
— Кажется, он влюблен в тебя.
— В меня? Да я его почти полгода не видела.
— Ну, а теперь будешь встречаться с ним, пока я но скажу.
Когда Луис говорил вот так, сухо и отрывисто, игнорируя собеседника, Глория совершенно терялась.
— Мы очень давно не встречались, и я думаю...
— То, что ты думаешь, меня вовсе не интересует. Я прошу тебя сделать мне одолжение.
Глория смущенно опустила голову.
— Пожалуйста. Я только хотела сказать, что тебе куда легче позвонить ему.
— Как хочешь. Сегодня я приглашу его к нам. Но когда он придет, ты должна завлечь его.
Глория вспомнила свои обязанности в шайке Всемогущих Братьев. Ее, как тайного агента, обычно посылали с опасными поручениями — выведывать вражеские секреты.
— Я должна что-нибудь узнать?
Луис отрицательно покачал головой.
— Нет. Ты просто должна с ним прогуляться. Что касается Хайме, то можешь быть спокойна, Давид о нем знает побольше тебя. Твое дело,—добавил он с иронической улыбкой,—быть с ним понежней.
«Это единственное,— думал он,— что от нее требуется. Любой, кто ее увидит, втюрится в нее». В прошлом году дон Сидонио пригласил на обед молодого человека с блестящим будущим, за которого мечтал отдать свою дочь. И Луис, этот несносный мальчишка, которого дон Сидонио, как тяжкий крест, столько лет тащил на своих плечах, начал приставать к гостю с расспросами, богат ли он, есть ли у его отца рента, и с издевкой расхваливал добродетели и хозяйственные способности своей сестры. «Только черствый человек не любит своих родителей...»
Глория пропустила его замечание мимо ушей. Они дошли до почтамта, и здесь Луис вдруг махнул рукой, прошаясь с сестрой.
— Ладно. Поговорим потом. Я сегодня же позвоню ему.
— Ты-уходишь?
— Да. У меня дела.
— А как же деньги? Если хочешь...
— Не беспокойся. Я достану где-нибудь в другом месте.
Насвистывая, Луис ушел. В первом же кафе на Гран Виа он
зашел в туалет и попросил у привратницы жетон для телефона- автомата. Сунув жетон в щель, он набрал номер.
— Позовите, пожалуйста, Давида.
— А кто его спрашивает?
— Паэс.
Луис положил трубку на столик и окинул взглядом женщину, продающую жетоны. Недовольно бормоча что-то сквозь зубы, она рылась в своих юбках. Подождав немного, Луис приложил трубку к уху.
— Давид? Это я, Паэс. Послушай, завтра вечером ко мне зайдет Кортесар. Он купил билеты в кино, я думаю, ты не откажешься...
— Что-нибудь интересное?
— Не знаю. Он мне ничего не сказал.
— Когда ты его ждешь?
— В шесть.
— Хорошо, я приду.
— Я буду ждать.
— Договорились.
Пока Давид благодарил приятеля, тот уже повесил трубку. Луис поднялся по лестнице, прыгая через две ступени. Он улыбался. «Теперь,— думал он,— мне не хватает только денег».
На улице, подняв руку, он остановил такси.
— В Новисиадо, пожалуйста.
Сидя в такси, Луис развернул носовой платок, в котором спрятал бабушкино золотое кольцо и медали братишек, полученные ими при первом причастии, и критически оглядел их.
— Посмотрим, что мне дадут за эту пакость.
Луис постучал в стекло, приказывая шоферу ехать побыстрее.
* * *После двух часов упорных уговоров, когда Анна уже была готова отступиться, служанка наконец сообщила ей необходимые сведения. Высокий смуглый жених служанки недоверчиво прислушивался к их разговору. Это был грубый деревенский парень с обветренным бронзовым лицом; он угрюмо вертел в руках берет.
— Паула сдалась,—рассказывала Анна,— еще не до конца подборов в себе страх и угрызения совести; она скорбно сжимала губы,
нервно хрустела пальцами, на скулах у нее ходили желваки...
— Да, я согласна,— говорила она,— если с хозяином ничего плохого не случится. Вы не представляете, как он хорошо ко мне относится. Вот уже шесть лет, как я работаю у него, и он еще ни разу не побранил меня. Честное слово. Он настоящий кабальеро, умеет быть благодарным и всегда замечает хорошее отношение. Я себе никогда не прощу, если с ним приключится беда. Вы меня понимаете: одно дело обобрать, а другое — причинить зло, убить, что ли. На такое я ни за что не пойду. Я женщина мирная, хочу выйти замуж и народить детей, а потому для меня лучше всего не впутываться ни в какие неприятности.
Потом Паула долго рассказывала о том, что она с самого детства любила чистоту и порядок и как одна, теперь уже умершая, старушка привила ей любовь к ближнему и другие благочестивые правила.
— Я хоть и необразованная, но уж больно люблю семейную жизнь.
Анна опутала служанку сетью успокоительных нежных слов, признав и расхвалив ее благородные чувства: преданность и честность; она надавала девушке множество обещаний и призвала ее всегда оставаться чистосердечной и прямой.
— ...Это был настоящий фейерверк восхвалений и любезностей. С самого начала я догадалась, что ее жених взял мою сторону. Достаточно было посмотреть на него. Низкий лоб, толстые губы, густые, подстриженные щеточкой усы и студенистые, горящие жадностью глаза. Красивая у него только фигура: узкие бедра и широкие плечи, ну а что до мозгов, то их у парня не больше, чем у комара. Я делала вид, будто разговариваю с Паулой, но на самом деле обращалась только к нему: я решила убедить его, побороть в нем прирожденную хитрость. Служанка смотрела на меня в упор. Она из этих толстух с гладкими, точно накрахмаленными лицами, которые непрестанно божатся и вопят о своей честности. Сейчас совсем иное дело,— говорила я ей,— вам надо выйти замуж, вы не можете больше ждать. И она таяла от моих сладких улыбочек и, сморщив от натуги свой лобик, казалось, жадно глотала их...
Говоря это, Анна перестала ходить по комнате и уселась в кресле, обычно предназначавшемся для натурщиц. Прежде чем сесть, она отодвинула в сторону несколько засохших кистей и кинжал, который Агустин забыл убрать. Мендоса, лениво облокотившись на мольберт, разглядывал ее, точно собирался рисовать.
На столе в чашке с пожелтевшей водой плавало несколько увядших роз.
