Айрис Мердок - Лучше не бывает
Но при всей своей компактности место не было похоже на некогда обитаемое селение. Это было некое нагромождение, брошенное несколько легкомысленно богом на месте, куда он собирался вернуться, но впоследствии полностью позабыл об этом, — настороженный неразборчивый образец нечеловеческого искусства. Здесь было ощущение речи, как будто бы что-то говорилось, но, как в уличном театре, слова сразу же поглощались воздухом. Действительно, природа с почти зловещей жестокостью возобладала над церковным двором, она как будто нарочно стремилась парализовать, размыть, сделать неразличимым присутствие слишком чутких сновидцев. Очень плотный мелколистный плющ разросся по всей этой местности, покрыв целиком маленькие камни, взбираясь по тонким обломкам других, образуя между могилами сплошную пружинящую поверхность, которая казалась ковром, лежащим на земле.
Оттуда, где сейчас были Пирс и Барбара, с вершины кладбищенского холма, можно было видеть тонкий серый шпиль Трескомбской приходской церкви. Он возвышался среди деревьев, указывая на местонахождение деревни, на милю к востоку, но крыша Трескомб-хауса была едва различима на западе под сенью старых тисов, которые то наклонялись, то выпрямлялись, крепкий морской ветер трепал и ласкал их. Впереди виднелся изгиб пощипанной овцами травы, переходящий в усеянный камнями луг, он граничил с берегом. Близнецы уже достигли дальнего конца луга, шаг их замедлился на камнях. Им приходилось часто останавливаться и вытряхивать гальку из сандалий. Минго, видимо, избавился от летаргии, и его резкий взволнованный лай (Эдвард называл его «морским» лаем) разносился далеко. Минго, хотя и был опытным пловцом-энтузиастом, всякий раз заново приходил в изумление при виде водной стихии. Чуть дальше виднелась фигура дяди Тео, шедшего очень медленно, с опущенной головой. Когда дядя Тео выходил на прогулку, он всегда смотрел на свои ноги, как бы восхищаясь их правильными движениями. В стороне от дяди Тео бродили чужие, приезжающие на выходные люди, которых дети называли «местными». К счастью, это место побережья посещали немногие не только потому, что здесь был каменистый берег, но и потому, что глубина начиналась внезапно — и это в сочетании с сильными течениями делало купание здесь опасным. Понежившись на мягком плюще, Барбара теперь растянулась на солнце. Она сбросила сандалии, а ее белое льняное платье в мелкий зеленый цветочек задралось, когда она бросилась на темную зеленую траву, обнажив загорелое бедро. Ее широко открытые глаза казались текучими и ускользающими.
Пирс, стоявший к ней спиной, яростно сдирал плющ с одного из небольших надгробий, чтобы очистить барельеф, изображающий парусник.
— Значит, ты думаешь — я лгу? — спросила Барбара, помолчав.
— Не верю, что ты забыла гимн купальщиков. Ты бы не смогла.
— Почему бы и нет. Из Швейцарии все здешнее кажется таким далеким.
— Это место важнее Швейцарии.
— Кто это сказал?
— Ты плакала, когда уезжала отсюда.
— Теперь я выросла. Я плачу теперь, только когда мне скучно. Мне с тобой скучно. Почему бы тебе не пойти купаться или еще куда-нибудь.
— Не хочу. Разве что вместе с тобой.
— Почему ты все время таскаешься за мной? Почему ты не можешь чем-нибудь заняться сам по себе? Почему ты вообще здесь, если на то пошло. Предполагалось, что ты будешь кататься на яхте с Пембер-Смитами?
— Черт побери этих Пембер-Смитов!
— Почему ты злишься?
— Я не злюсь.
— Ну и не кричи.
— Я не кричу.
Пирс сидел на плюще, прислонившись спиной к могильному камню. Ему хотелось положить голову на светло-коричневые ноги Барбары чуть повыше колен и громко зарыдать. Ему хотелось еще разрушить что-нибудь, все, может быть, самого себя. Он навалился всем телом на плющ, погрузив руки глубоко в него, борясь с сопротивлением жилистых нижних ветвей.
Сделав над собой усилие, он сказал:
— Что-то не так у нас с тобой, Барби. Наверно, это просто проблемы пола?
— Может быть, у тебя с этим проблемы. А у меня все в порядке.
— Еще бы, ты уже достаточно взрослая, чтобы флиртовать с Джоном Дьюкейном!
Я не говорила, что недостаточно взрослая для чего угодно. И я не флиртую с Джоном Дьюкейном. Мы просто с ним подружились.
— Только посмотри, как ты задрала юбку.
— Я ее не задирала. Просто мне все равно — здесь ты или нет.
— Ты стала маленькой важной персоной, да?
— Я всегда была маленькой важной персоной.
— Хочешь посмотреть гнездо сойки, Барби?
— Нет, ты мне уже три раза говорил об этом гнезде.
— А ты мне уже пять раз рассказывала о своем посещении Шильонского замка.
— Тебе я не рассказывала. Я говорила об этом другим людям. А ты просто слушал. Que tu es bête,[7] Пирс!
— Можешь не выпендриваться своим французским передо мной, на меня это не производит впечатления.
— Для меня это естественно. Я не выпендриваюсь, я говорю на этом языке месяцами.
— Не кричи на меня. Ладно, я ухожу. Сейчас отлив. Я пойду искупаюсь в Гуннаровой пещере. Я собираюсь заплыть вовнутрь Гуннаровой пещеры.
Гуннарова пещера занимала первое место в детской мифологии. Она находилась в основании скалы прямо в море, и хотя у нее была репутация пещеры контрабандистов, вход в нее открывался очень недолго, только во время отлива. Мэри Клоудир, с ее живым и мрачным воображением, сразу представив себе попадание в ловушку и утопление, давным-давно уже запретила детям заплывать в пещеру. Барбара и близнецы, и без того боявшиеся пещеры, повиновались. Пирс, который очень боялся пещеры, иногда ослушивался ее. Он несколько раз заплывал туда во время отлива, и хотя он не нащупал внутри ничего сухого, ему казалось, что она уходит вверх, в скалу. А если это так, то даже во время прилива там должна была находиться еще одна пещера, недостижимая для воды — чудесное потайное место для контрабандистов. Пирс не видел другой возможности узнать это, как залезть внутрь пещеры, вскарабкаться как можно выше и ждать, что произойдет. Конечно, если он ошибся и прилив полностью затопит пещеру, тогда он утонет, но это видение хотя и ужасало Пирса, но и странным образом возбуждало. Особенно с тех пор, как Барбара вернулась, он постоянно думал о пещере, представляя ее темноту как род высшего испытания, где найденные сокровища и смерть от утопления соединяются в звенящем водовороте божественной потери сознания. Но все это было лишь в его фантазиях. В реальности он делал только робкие и короткие попытки исследовать пещеру, и только ненадолго заплывал в пасть пещеры и сразу же выплывал оттуда задолго до того, как прилив затопит вход, который открывался только на сорок минут.
— Ладно, иди, если хочется, — сказала Барбара. — Только, я думаю, глупо делать то, чего боишься. Это признак невротизма.
— Я не боюсь, мне интересно. Это — пещера контрабандистов. Я бы хотел узнать, не осталось ли там чего-нибудь.
— Откуда тебе знать, что это — пещера контрабандистов? Ты даже не знаешь, кем был Гуннар, контрабандистом или кем-то еще. Может быть, его вообще не существовало. Это не то что римляне. Гуннар — выдумка.
— Римляне! Ха-ха! Помнишь римскую монету, что ты нашла в бассейне?
— Да.
— Так вот, на самом деле ты вовсе и не нашла ее… Я подбросил ее туда, чтобы ты нашла. Я ее купил у одного парня из школы.
Барбара села и одернула платье. Она смотрела на Пирса.
— Мне мерзко то, что ты рассказал мне об этом сейчас! Ненавистно!
Пирс встал. Он пробормотал:
— Ладно, я сделал это, чтобы порадовать тебя.
— А сейчас ты говоришь, чтобы сделать мне больно.
Что случилось с нами, думал Пирс. Ведь нам было так хорошо когда-то.
С мягким пушистым звуком Монроз вдруг материализовался на вершине надгробия с парусником и, подобрав лапки, превратился в шерстяной шар, глядя на Барбару надменными узкими глазами. Пирс схватил кота на руки и, вдохнув запах одеколона Барбары, еще остававшийся на его шерсти, кинул кота Барбаре на колени.
Он сказал:
— Я виноват, Барбара, не сердись на меня.
Барбара повернулась и, стоя на коленях во мху, прижала Монроза к своему лицу. Пирс встал на колени напротив нее и, вытянув палец, коснулся ее обнаженного колена. Они в замешательстве смотрели друг на друга, почти со страхом.
— Я тоже виновата, — сказала она. — Думаешь, мы стали плохими?
— Что значит — плохими?
— Ну, знаешь, когда я была моложе, я читала в газетах и книгах о мерзких, по-настоящему плохих людях. Но при этом я чувствовала себя хорошей и невинной, я чувствовала, что эти люди совсем другие, чем я, и что я никогда не стану плохой и не буду вести себя всерьез плохо, как они. Ты чувствуешь то же самое?
— Я не знаю, — сказал Пирс, — я думаю, мальчики всегда больше знают о плохом. Но он не был уверен.
