Антоний Либера - Мадам
И вот тогда Фонфель (а ведь он не курил) поспешил на выручку в лихой, «гусарской» манере. Разобравшись, кто входит в туалет, он мгновенно извлек свой чудовищный орган и твердым шагом опытного эксгибициониста двинулся навстречу вражьей силе, делая вид, что направляется к писсуару. Из-за клубов дыма послышался короткий испуганный вопль, а вслед ему раздался глубокий, раскатистый бас Фонфеля: «Ох, прошу прощения, пани учительница, но вы ошиблись, здесь, извините, мужской туалет».
Враг отступил, растеряв свои трофеи, и мы с облегчением вздохнули, после чего долго с благодарностью жали Фонфелю руку и хлопали его по могучей спине.
«Кропилом ей наподдал!» — так вкратце комментировали эту историю.
И еще одна история, о которой стоит упомянуть. Бессмертная первая фраза из сочинения Рожека Гольтца о тяжелой доле крепостного крестьянства на основе новеллы «Антек» Болеслава Пруса.
Рожек Гольтц (официально его звали Роджер) был весьма необычным юношей. Скрытный и независимый, он сам выбирал, что ему делать, ни с кем не шел на сближение, а свои мысли выражал очень странным образом. Его считали философом, потому что он задавал учителям оригинальные и далеко не глупые вопросы, которые часто загоняли их в глухой тупик. Он отличался крайним рационализмом: во всем хотел доискаться до первопричины и определить ее конечные последствия, доходя нередко в своих рассуждениях до полного абсурда. За свое умничанье, нередко смахивающее на насмешку, он давно бы получил по ушам, если бы не его способности к точным наукам. Он прекрасно разбирался в физике и химии, а математику знал на уровне университетского курса. И вообще знания его выходили далеко за рамки школьной программы. Он прочел массу научно-популярных книг по естествознанию, истории и медицине.
Но у него, обладающего таким изощренным и развитым интеллектом, была своя ахиллесова пята. Польский язык и литература были для него просто бедствием. Содержание книг, которые входили в программу домашнего чтения, у него в голове никак не укладывалось, пересказать прочитанное он был не в состоянии, а сочинения превращались для него в настоящую пытку. Обычно на переменах он списывал эти сочинения у товарищей, чтобы потом отдать им долг контрольными по математике. Когда же он сам брался за перо, то его сочинения заполняли целые толпы лингвистических и стилистических уродцев, и, что самое смешное, содержание его творений не имело ничего общего с заданной темой.
Преподаватель литературы понимал, что, так или иначе, он вынужден будет аттестовать его (учитывая способности Рожека к точным наукам), поэтому он только качал с состраданием головой, огорченно вздыхал, повторяя «родной язык у тебя не самая сильная сторона», и ставил ему тройку с минусом.
В тот день, когда было задано сочинение на тему о тяжелой крестьянской доле, Рожек — впервые в жизни — сам напросился прочесть свою работу.
Учитель не верил собственным глазам.
— Что? Рожек сам вызывается прочесть свое сочинение? Ну, пожалуйста, пожалуйста! Мы можем только приветствовать такую инициативу!
И вот Рожек встал и начал читать. Прозвучала первая фраза: «Антек после целого дня изнурительного труда выглядел как мужские гениталии после употребления».
Парни захохотали, девушки захихикали, после чего воцарилась полная напряжения тишина, и весь класс в ожидании повернулся в сторону учителя. Тот, однако, сидел спокойно, будто ничего не произошло, и поглаживал свою маленькую козлиную бородку.
— Читай дальше, — невозмутимо сказал он.
В остальном в сочинении Рожека не было ничего особенного. Можно лишь отметить необоснованные претензии на оригинальность стиля.
— Почему ты вызвался отвечать? — спросил учитель, когда Рожек закончил чтение своего сочинения.
— Потому что я хотел бы получить больше чем три с минусом, — без запинки ответил Рожек.
— А какие у тебя основания считать, что ты достоин лучшей оценки?
— Живой язык, которым написано сочинение, в незнании которого вы, пан учитель, меня постоянно упрекаете, и прежде всего то, что я следовал вашим наставлениям, ведь вы столько раз повторяли: «Слова должны удивлять, тогда и стиль будет оригинальным».
По лицу учителя было заметно, какая борьба происходит в его душе. С одной стороны, ему, очевидно, хотелось махнуть на Рожека рукой, определив его в графу совершенно безнадежных случаев, а с другой — он отдавал себе отчет, что такого ляпсуса в первой фразе он просто не может оставить без внимания.
— Хорошо, — сказал он после минутного молчания, — я поставлю тебе более высокую отметку, но ты должен объяснить, как же выглядел Антек после целого дня изнурительного, по твоему выражению, труда.
— Как это — как? — удивился Рожек. — Именно так, как я написал.
— Вот и будь любезен описать это. Антек выглядел как?..
— Ну… — Рожек начал запинаться, — как гениталии… мужские…
— Постой, это еще не все, — язвительно заметил полонист.
— Как мужские гениталии… после употребления… — еще тише пробормотал Рожек.
— Вот именно! — учитель безжалостно размазывал Рожека по стене. — Но что это значит? Как выглядит? Опиши, пожалуйста.
Наступило долгое молчание, напряжение в классе дошло до предела. Мы, затаив дыхание, ждали: решится ли Рожек и дальше шаг за шагом ступать на эту зыбкую почву, что поневоле заставит его отмочить какое-нибудь свинство; и, кроме того, нас интересовало: не выдаст ли, также поневоле, свои знания о предмете смелого сравнения учитель в пылу травли Рожека.
— У меня не получается, — выговорил наконец Рожек.
— Вот именно! — торжествовал учитель. — Если не умеешь, то не пиши. А двойку я тебе не ставлю только потому, что ты сам вызвался отвечать.
Все вздохнули с облегчением и одновременно испытали разочарование, не потому, конечно, что Рожек не получил двойку, а потому, что кончились публичные дебаты на такую увлекательную тему.
Вот такие были дела. Такой вкус и запах был у школьного хлеба насущного.
MADAME LA DIRECTRICE
В этом довольно постном меню почетное место занимал образ директрисы, точнее, целый мир чувств, переживаний, домыслов и сплетен, для которых она была неисчерпаемым источником.
Директрисой она стала довольно поздно — когда мы заканчивали уже девятый класс — и преподавала французский язык. Ей было тридцать с небольшим, но она оставалась ослепительной красавицей и резко выделялась из общей массы учителей — серых, апатичных и заурядных. Она элегантно одевалась, носила (что сразу бросалось в глаза) вещи исключительно западного производства, у нее были ухоженные руки и длинные пальцы, унизанные дорогими, со вкусом подобранными кольцами. От нее исходил волнующий запах хороших французских духов, лицо покрывал тщательно продуманный макияж, а голову венчала корона атласных каштановых волос, коротко остриженных и уложенных в аккуратную прическу над длинной, стройной шеей. Держалась она просто, манеры ее были безупречны, но при этом от нее веяло каким-то леденящим холодком.
Красивая и холодная, величественная и недоступная, гордая и безжалостная — настоящая Снежная Королева.
Появление директрисы сразу вызвало в школе брожение, причем разнородного характера. Прежде всего само ее обхождение и внешность делали свое дело. Пожилые, уже давно поседевшие педагоги посматривали на нее с недоверием и даже немного побаивались. Молодые обычно ей завидовали — ее красоте, ее нарядам, ее должности — или же пытались приударить за ней. Кроме того, одновременно с ее назначением быстро распространился слух, что директриса в недалеком будущем собирается радикально реформировать школу по образцу появившихся тогда экспериментальных учебных заведений, где преподавание велось на иностранном языке — в данном случае речь шла, разумеется, о французском. Судя по всему, ее инициатива в этом направлении встретила понимание, так что коренная реорганизация могла произойти уже с началом нового учебного года.
Такая перспектива, объективно говоря просто идеальная в смысле повышения уровня образования, посеяла настоящий ужас. Ведь для большинства учителей она означала неизбежное увольнение с работы в той школе, которой они отдали столько лет своей жизни: в экспериментальной школе с преподаванием на иностранном языке все предметы, кроме польского и истории, должны были вестись на двух языках сразу, поэтому почти все учителя обязаны были не только свободно владеть иностранным языком, но и уметь преподавать на нем свой предмет. Для учительской молодежи вести уроки сразу на двух языках тоже казалось невообразимой мукой; всех бросало в дрожь от такой перспективы, и она представлялась сушим наказанием Божьим.
Другого рода брожением, вызванным появлением Madame la Directrice (таким благородным прозвищем ее окрестили в школе), была смутная тревога, которую ее притягательный образ посеял в сердцах учеников. По первой реакции, отчасти на ее внешность, Мадам обласкали всеобщей стихийной симпатией, граничащей с обожанием. Ее превозносили почти как существо не от мира сего — как богиню, каким-то чудом спустившуюся с Олимпа на землю. Скоро, однако, все поняли, насколько она высокомерна и холодна, как больно умеет уязвить своими великосветскими манерами, и тогда волна энтузиазма несколько спала. Но все-таки чувство разочарования не переросло во враждебность или жажду мести, а в нечто совершенно иное — в классическую садомазохистскую страсть, которая подпитывалась, с одной стороны, унижением и болью, а с другой — подлостью и насилием.
