Стив Тольц - Части целого
Не буду описывать, что произошло дальше. Скажу одно: Терри спустился с дерева, выхватил у Бруно биту и ударил ею его в висок. Бой продолжался не более пятнадцати секунд. Дейв, самый противный из близнецов, вытащил нож и метнул его Терри в ногу. Не помню, на что был похож раздавшийся крик, ибо кричал я. Терри не проронил ни звука. Он молчал, даже когда я слез с ветки, бросился в свалку и оттащил его в сторону.
На следующий день в больнице врач без всякого сочувствия объявил Терри, что он больше не сможет играть в футбол.
— А как насчет плавания?
— Маловероятно.
— Крикет?
— Не исключено.
— Правда?
— Не знаю. Можно играть в крикет, но при этом не бегать?
— Нет.
— Тогда не получится.
Я услышал, как Терри тяжело вздохнул. По-настоящему тяжело. И его мягкое лицо восьмилетнего человека сразу окаменело. Мы стали свидетелями того, как он расстался со своей мечтой. Из глаз его хлынули слезы, послышался неприятный, гортанный звук — с тех пор нечто подобное я имел несчастье слышать всего раз или два — нечеловеческий вой, сопровождающий внезапный приступ отчаяния.
ФилософияСбылась прежняя мечта Терри: он, как его старший брат охромел. Только теперь я выздоровел, и он болел один. Брат, чтобы добраться из точки А в точку Б, пользовался моими старыми костылями, но иногда предпочитал днями напролет оставаться в точке А, а когда отпала надобность в костылях, взял покрытую лаком трость темного дерева. Он выкинул из комнаты все спортивные атрибуты: плакаты, фотографии, газетные вырезки, свой футбольный мяч, крикетную биту и очки для бассейна. Терри хотел забыть о спорте. Но разве это возможно? Разве получится убежать от собственной ноги, влачащей тяжесть разбитых надежд?
Мать старалась утешить сына (и себя тоже) тем, что стала относиться к нему как к маленькому — каждый день предлагала любимую еду (сосиски с тушеной фасолью), сюсюкала словно с младенцем, прижимала к себе и беспрестанно трепала по волосам. Если бы Терри позволил, она бы гладила его по лбу, пока не сошла бы кожа. Отец тоже находился в дурном настроении: хмурился, не в меру много ел, залпом вливал в себя пиво и, как мертвых детей, прижимал к груди спортивные трофеи сына. В тот период он сильно растолстел. В неистовом отчаянии глотал все без разбору, словно его кормили последний раз в жизни. В первые месяцы отец стал надуваться спереди, и его жилистая от природы фигура претерпела внезапное изменение, но затем все распределилось равномерно: талия сравнялась с бедрами и все вместе достигло ширины на четверть дюйма больше проема обычной двери. Во всех бедах он винил меня, и это его немного поддерживало. Чтобы вывернуть наружу его подсознание, не требовалось помощи психотерапевта. Он не прятал свои обвинения под спудом, а выражал прямо — за обедом. Угрожающе махал в мою сторону вилкой, словно изгоняющий беса крестом.
К счастью, вскоре он забыл про меня, вернувшись к своей прежней навязчивой мысли — о стоящей на холме тюрьме. Они с начальником были собутыльниками и много лет подряд, каждый вечер играя на бильярде, делали для смеха ставки по сто тысяч долларов. Начальник тюрьмы задолжал отцу астрономическую сумму в воображаемых купюрах. Однажды отец удивил приятеля, потребовав возвратить долг — но неживыми деньгами, он сделал странное предложение: пообещал простить все 27 миллионов долларов, если начальник тюрьмы принесет ему из кабинета дела заключенных. Теперь, когда будущее сына лопнуло, он гордился одним — собственным вкладом в возведение тюрьмы — материальным воплощением своего труда, которым можно было любоваться прямо с крыльца. И естественно, решил, что вправе знать, кто там гостит. Начальник тюрьмы снял с дел копии, и отец вечер за вечером изучал истории убийц, насильников и воров и представлял, как они сотрясают те самые решетки, которые установил он. Если хочешь знать, это стало началом конца моего отца, хотя падение ему предстояло еще долгое. Тогда же он начал орать на жену прилюдно, и она, не в силах этого терпеть, больше не выходила с ним из дому, а если они случайно встречались на улице, смущались и вели себя неестественно вежливо. Только дома они обретали естество и до одури оскорбляли друг друга.
В школе тоже все было очень непросто. Как ты знаешь, я никогда не мог вписаться в окружение. Даже втиснуться в него Терри, напротив, был принят и обласкан с первого дня, однако после того, как ему перестала служить нога и он не мог заниматься спортом, он сам отдалился от всех. Я наблюдал, как он ковыляет по школьному двору, целится кончиком трости в пальцы на ногах одноклассников и весом тела наваливается на ручку. Лично я считаю, что хмурым и раздражительным его сделало не только разочарование. Это была также реакция на бесконечное сострадание, которое ему приходилось терпеть. Видишь ли. окружающие, сочувствуя его потере, мешками вываливали на него огромные порции невыносимой доброты. Хуже ничего нельзя было придумать. Есть люди, душой и телом не принимающие жалости. Другие, например я, впитывают ее как губка. Ведь если долго жалеешь себя, кажется естественным, что и другие наконец встают на твою сторону и проникаются этим чувством.
Когда дорожки Терри и близнецов Бруно и Дейва пересекались, те грозно сверкали на него глазами. Брат не робел и отвечал им самой неискренней улыбкой. Они таращились друг на друга, устраивая одно из тех соревнований в мужественности, которое кажется таким смешным со стороны. Шагая за Терри по школьным коридорам, я понял, что он следует за Дейвом и Бруно, куда бы они ни пошли. Чего он от них хотел? Отомстить? Устроить переигровку? Я убеждал его оставить их в покое. Он только плюнул в ответ:
— Отвяжись, Марти!
Я вернулся на дерево. На этот раз забрался туда по доброй воле. Дерево стало моим тайным убежищем. Я получил ценный урок: люди почти никогда не смотрят вверх. Откуда мне знать почему? Может быть, устремляют взгляд в землю в ожидании того, что ждет их в будущем? Так и должно быть. Если кто-нибудь заявит, что смотрит в будущее, но при этом не косится од ним глазом в грязь, я отвечу ему, что он недальновиден.
Однажды я заметил внизу какую-то суету: ученики кричали, бестолково носились по спортивной площадке, выскакивали из классов и тут же убегали обратно. Я напряг слух; как странным образом умеем мы все, когда это необходимо. И услышал свое имя. Обхватил ветку так крепко, что она показалась мне одной большой занозой. В чем дело? Что еще случилось? Два ученика остановились под деревом передохнуть, и я услышал, что они говорили. Бруно и Дейв просили, чтобы я явился за школьный гимнастический зал. Давно пора, соглашались мои одноклассники. Если рана Терри была утверждением, то я должен стать восклицательным знаком. Все считали, что меня следует разорвать на части. И каждый хотел приложить к этому руку.
Чуть позже меня заметили две девочки. Собралась толпа, меня отодрали от ветки и понесли на плечах, как героя, хотя на самом деле доставляли жертву на заклание мяснику. Все прыгали, как щенки, когда тащили меня к Бруно и Дейву, ждущим за гимнастическим залом. И с криком «Вот он!» без церемоний бросили в грязь. Я медленно поднялся навстречу аду. Зрелище было самым ярким в городе — билеты пошли бы нарасхват.
— Мартин! — закричал Дейв. — Если кто-нибудь когда-нибудь посмеет тебя тронуть, или ударить, или толкнуть, или только косо на тебя посмотрит, скажи мне, и я сотру его в порошок. Понял?
Я ничего не понял. И остальные тоже.
— Теперь ты под нашей защитой. О'кей?
Я ответил: о'кей.
Толпа безмолвствовала. Дейв обошел собравшихся, заглядывая им в лица:
— Кто-нибудь не согласен?
Таких не нашлось. Все извивались, точно попали на крючок.
— Вот и ладно. — Дейв повернулся ко мне: — Закуришь?
Я не тронулся с места. Ему пришлось всунуть сигарету мне в рот и поджечь.
— Теперь вдохни.
Я вдохнул и жестоко закашлялся. Дейв дружески похлопал меня по спине.
— Ты нормальный парень. — Он улыбнулся во весь рот и пошел прочь. Школьники были слишком ошарашены, чтобы как-то отреагировать. Я старался сохранить присутствие духа и стал размышлять: меня притащили сюда, чтобы избить, а не спасать. Но теперь я — охраняемая особь. От этой мысли я надулся, как рыба-шар, и с вызовом посмотрел на окружающих. Все отвели глаза, не выдержал ни один.
Восьмилетний Терри Дин заключил сделку с дьяволами ради своего двенадцатилетнего брата, и это спасло мою шкуру. Он заметил, что я то трусливо скрываюсь за мусорными баками, то с трудом терплю гнет отчужденности от остальных, и верный брат сделал предложение Бруно и Дейву: он станет членом их чокнутой банды, а в обмен на это они будут меня защищать. Он сказал, что будет их учеником, головорезом-подмастерьем. Кто знает, почему они согласились. Может быть, им понравился его дух? Может, смутила смелость его предложения? Как бы то ни было, когда близнецы предложили Терри написать кровью оговаривающий все условия договор, он не колеблясь сделал на себе надрез перочинным ножом, так что документ был составлен красным по белому.
