Эрик-Эмманюэль Шмитт - Улисс из Багдада
В середине дня человек в маске, закрывавшей нижнюю часть лица, снова пришел и сел рядом.
— Здравствуй, Саад.
— Здравствуй. Странная у вас манера обращаться с друзьями.
— Но полезная. Мы не уверены, что наши друзья — это друзья.
— А в моем случае?
— Посмотрим.
Я истолковал это в том смысле, что несколько этапов пройдено.
— Что ты умеешь делать?
— В физическом плане — мало что.
— Верзилы и громилы у нас уже есть. Нам нужны другие таланты, более интеллектуальные. Ты выучился на юриста?
— Почти.
— Сколько языков знаешь?
— Английский и испанский. Русский тоже немного знаю.
Я колебался, раскрывать ли свои лингвистические познания. Не станет ли хуже от такой внезапной откровенности?
Он сделал вывод:
— Такие люди, как ты, нам нужны. Как только встанешь на ноги, вернешься к матери и сестрам.
— А потом?
— Много задаешь вопросов.
Он исчез.
Когда через три дня я немного оправился, мне завязали глаза, затолкали в раскаленную от духоты машину. В дороге трясло, и некоторые раны открылись снова. Решив во что бы то ни стало убедить похитителей в своем героизме, я старался не кричать и не морщиться, только несколько стонов сорвалось с губ, когда колеса проваливались в ямы.
Несколько часов спустя меня выбросили вон, машина тронулась с места. Я сдвинул повязку с глаз и увидел кафе «Саид».
Я подошел к единственному светившему фонарю и увидел в витрине распухшее лицо. Рассмотрев синяки под глазами, разбитую губу, голубые и желтые синяки на коже, прилипшие к кровавым ссадинам волосы, я стал смеяться. Долго. Беззвучно. И самодовольно. В глубине души я, в общем-то, гордился собой.
Медленным шагом, с большим трудом я продвигался к своему кварталу. Пройдя угол, я заметил мальчика, слонявшегося из конца в конец нашей улицы: увидев меня, он застыл на месте.
— Саад Саад?
— Да.
— Здравствуй, я Амин, двоюродный брат Лейлы.
Я посмотрел на него, и вдруг боль вспыхнула в черепе, в висках застучало, все заболело. Вместо ответа я поморщился и схватился за виски.
— Тебе нехорошо?
Я сполз на землю по стенке. Он сел на корточки напротив и посмотрел на меня. В это время боль уходила медленными волнами, как будто нехотя.
— Ничего, пройдет…
— Ты дрался? — осведомился он с робким уважением.
— Нет, проходил стажировку.
В несколько фраз, не задумываясь, я вывалил на него тот заученный урок, который пережевывал в последние дни: что хочу посвятить себя стране, что борюсь против американских угнетателей, что готов жизнь отдать, чтобы выдворить их и установить правительство, которое будет уважать нашу страну и Пророка, — словом, я рефлекторно выдал ему все ту же басню, призванную оградить меня от страданий.
После нескольких удивленных гримас он одобрительно кивнул. Повисло молчание. Время от времени он с беспокойством оглядывался по сторонам, как будто не мог понять, что он здесь делает. Я наугад задал ему вопрос:
— У тебя какое-то конкретное дело?
— Нет…
— Ты случайно здесь оказался?
— Тоже нет… Я… я просто хотел сказать тебе… я тоже… как ты… скучаю по Лейле.
— Как я? Вряд ли!
— Как брат… Прости меня, я понял, что мысль была глупая. Никому из нас не хочется…
— Да, это ни к чему! — подытожил я.
При этих словах я встал, кивнул ему и, не оборачиваясь, поднялся к себе, не подозревая при этом о настоящем поводе для его прихода: я узнал его только много лет спустя.
Семья встретила меня ликованием, ибо они опасались, что случилось худшее, и после некоторых невнятных объяснений я позволил женщинам лечить себя и нежить. Об основном я не сказал ничего, просто сообщил матери, что попытался кое-что предпринять с целью эмигрировать.
На рассвете, когда ноги мои стали гореть как в огне, я потащился в ванную и приготовил в тазике с горячей водой смесь из лимонника и горчичных зерен. Когда я погрузил туда ступни, появился отец.
— Не делай этого ни в коем случае!
— Не парить ноги в горчице?
— Не ходи в террористы!
От пальцев к сердцу шло блаженство. Я несколько секунд смаковал его, потом прошептал:
— Но ты ведь сам мне на это намекал, разве не так?
— Черт, сынок! Что ж ты никак не ухватишь с первого раза, о чем я тебе толкую!
— Потому что ты вначале говоришь неясно! Всем это известно. Да и тебе самому.
— Дурья твоя башка, я не советовал тебе записываться в террористы.
— «Продай твое тело, молодость, силу» — это что значит? Был бы я девушкой, вообразил бы, что ты посылаешь меня в бордель. Счастье еще, что я мужчина…
Мать просунула голову в дверь и спросила меня со сдержанным беспокойством:
— Заболел, Саад?
— Нет, мам.
— Ты говоришь сам с собой.
— Нет, это я с…
Я умолк. Она догадалась. Обвела глазами пустую комнату.
— Ах, он был здесь?
— Да.
— Передай привет от меня и скажи, что вечером я жду его.
— Непременно передам.
Когда мать исчезла, отец несколько минут помедлил, потом вернулся. Хотя лицо его и выражало обиду, сам он успокоился.
— Прости, сын, я неверно выразился. Я не хотел подтолкнуть тебя к терроризму.
— Жаль. Это неплохой способ.
— Омерзительный. Саад, сын мой, плоть от плоти моей, кровь от крови моей, знаешь ли ты заповеди идеального террориста?
— Нет.
— Их всего семь. Считаешь ли ты себя способным принять их?
— Продолжай.
— Первая: больше одной мысли не держать. Начиная с двух, люди начинают думать, а фанатик не думает, он знает. Вторая: уничтожать все, что противоречит этой идее. Не допускать иных точек зрения, тем более противоположных. Третья: убивать всех, кто против идеи. Противники недостойны жить, потому что представляют опасность для идеи, для безопасности идеи. Четвертая: идея лучше, чем жизнь, в том числе собственная. Стать фанатиком — это найти ценность, которая дороже конкретных людей. Пятая: не бояться насилия, ибо оно — действенная сила идеи. У насилия всегда чистые руки, даже если они по локоть в крови. Шестая: считать, что все жертвы твоего справедливого гнева виновны. Если случайно кто-то из погибших разделял твои убеждения, то террорист, уничтоживший себя, это не невинная жертва, а второй мученик. Седьмая: не дать себе усомниться. Если чувствуешь угрызение совести, стреляй: убьешь одновременно и сомнение, и вопрос. Долой критическое сознание!
— Браво, папа, точно подмечено. Откуда такие познания?
— Наблюдал за теми, кто прибывает сюда, в царство усопших: при новой моде на камикадзе их ежедневно доставляют сюда пачками.
— Ты с ними беседовал?
— Сын, с террористом не побеседуешь, его надо слушать и поддакивать. И вообще, террорист ведет не диалог, а монолог.
— И там тоже?
— Где — там?
— У мертвых?
— Умереть — не значит стать умнее или глубже.
Подняв глаза к небу, он глубоко вздохнул и добавил:
— Для меня слушать их — просто чемпионат по скуке. А теперь ответь на мой вопрос: способен ли ты принять эти семь заповедей?
— Нет, конечно.
— Тогда бросай маскарад, мальчик мой, уходи скорее. Если человек развил в себе ум и чувство юмора, то в некоторые глупости вписаться невозможно.
— Однако как легко дать слово ненависти.
— Конечно, но твои антипатии слишком разнообразны, чтобы складываться в логическую картину. С одной стороны, ты ненавидишь американцев, убивших меня. С другой — тебе противны фанатики, из-за которых овдовели твои юные сестры. Как выбрать между двумя ненавистями, которые несовместимы?
— Так, может, лучше совсем без ненависти?
— Вот именно. В то утро, когда нам не дали договорить, я хотел предложить тебе другой ход: заняться определенными видами спекуляции, где как раз нужны люди подвижные и храбрые. Ты помнишь моего друга Шерифа эль-Гассада?
— Из музея?
— Да. Так иди к его брату Фахду эль-Гассаду. Это далеко не самый приличный человек, отнюдь, но в наше смутное время…
— Фахд эль-Гассад?
— Он изрядная сволочь, ужасно расстраивает родственников, особенно беднягу Шерифа. Но тебе он может пригодиться…
Подходя к расположенному на западе города музею, где я не был несколько лет, я думал, что совершаю ошибку. Обшарпанные стены, выбитые стекла, вывороченные решетки наводили на мысль, что здание, хотя и недавно построенное, пустует, однако у служебного входа в тесной сторожке виднелся Шериф эль-Гассад, отцовский друг, один из старейших охранников музея.
— Саад, мальчик мой, лицо у тебя выглядит не лучше, чем музей.
— Здравствуй, Шериф.
— Как поживаешь, ведь мы не виделись с похорон твоего бедного отца? А как мама? А сестры? А племянницы? Как племянник?
После того как я удовлетворил его любопытство насчет родственников, после того как он еще полчаса рассказывал мне, какому грабежу подверглись коллекции, — пятнадцать тысяч экспонатов были уничтожены или украдены при попустительстве американских солдат, — я перешел к делу.
