Эрик-Эмманюэль Шмитт - Улисс из Багдада
Однако я уловил его идею. Что можно было продать? Свою жизнь…
В тот момент фанатики готовы были потреблять этот товар в любом количестве. Отец предложил мне стать террористом. Вступить в «Аль-Каиду», исламистское движение, считавшееся мощным и организованным и давшее побег на иракской земле? С его помощью, у него на службе можно было пройти запретные границы.
Вдруг все прояснилось: мне надо было вступить в одну из вооруженных подпольных групп или, вернее, сделать вид, что поступаю к ним, и взамен получить возможность отправиться в Каир.
В суматохе я не подумал, что к террористам присоединяются в горячке, а не по расчету, что я использую хладнокровную стратегию — некоторые называют этот рецепт цинизмом — чтобы приблизиться к тому роду деятельности, которому отдаются с ужасом или обожанием, из мести или честолюбия, но всегда со страстью.
Я отправился в мечеть, притулившуюся за бывшим лицеем, где учились сестры, — небольшое здание без всяких изысков и стиля, о котором не напрямую, но с большим количеством домыслов, пауз и многоточий товарищи по университету намекали, что… если очень захотеть… там как раз оно и бывает!
Молясь и поглядывая по сторонам, я несколько часов изучал публику, посещавшую это место, — тех, кто приходил туда говорить с Богом, и тех, кто приходил туда строить козни.
Когда мои догадки нашли подтверждение, в середине дня я подошел к высокому крепкому человеку, с острым носом и жесткой бородой, — то был стержень, вокруг которого вращались молодые люди с кипучей кровью.
— Я хочу приносить пользу.
— Я тебя не знаю.
— Меня зовут Саад Саад.
— Повторяю, я тебя не знаю. О чем ты говоришь? Почему со мной?
— Может, я сошел с ума, но я чувствую, что ты подставишь мне плечо. Мой отец погиб от пуль американцев, мои зятья — тоже, я один содержу семью, четырех сестер, мать, троих племянников и двух племянниц.
— И что?
— Я ненавижу американцев.
Его бровь неуловимо дернулась. Черноволосый синеглазый человек — контраст, указывающий на особенности сангвинического темперамента, то мрачного, то ослепительно-солнечного, — рявкнул:
— И что?
— Я хочу принести пользу.
— Ты и так приносишь пользу, брат, если заботишься о семье.
— Этого мало. Мне надо больше. Я хочу убивать. Хочу сражаться.
Слова выскакивали сами по себе, я сознавал их по мере того, как произносил. Конечно, в основе своей моя речь была подготовлена заранее, но часть меня производила ее без усилий, часть меня не лгала, а даже раскрывалась в этих словах ненависти.
Минут десять он слушал мои разглагольствования не вмешиваясь. Время от времени он быстро поглядывал в сторону остальных. «Вы его знаете?» — спрашивали его черные зрачки. Бродячие тени отрицательно качали головами.
Наконец он вздохнул и прервал меня:
— Почему сегодня?
— Что?..
— Как вышло, что ты не встал на защиту страны раньше? Почему ты еще не в засаде?
Я не предвидел такого вопроса, однако та злобная часть меня, что хотела стать исламистом, без труда нашла объяснение:
— Я чтил отца, который хотел, чтобы я непременно изучил право. Он был набожный, почтенный человек, настолько честный, что я был бы свиньей, ослушавшись его. Теперь, когда он умер — убит подлыми американцами, — у меня нет причин сдерживаться.
Убежденный, он кивнул:
— Сегодня в семь вечера у кафе «Саид».
И он удалился с изумительной проворностью — это свидетельствовало, что прежде он действительно задержался, слушая меня.
«Дело в шляпе», — подумал я. Хотя на пути предстояло много неизвестного, я ждал вечера в лихорадке, в голове крутилась сотня вопросов: как сделать, чтобы они не поручили мне выполнить задание здесь? Как сделать, чтобы они вытолкнули меня за пределы страны? Дальнейшие события покажут, что среди тех ста вопросов самого нужного не было. Но я забегаю вперед…
В семь часов я стоял перед кафе «Саид» и тоскливо ждал, чувствуя слежку: какие-то личности ходили взад-вперед по площади — как мне казалось, нарочно, они выскакивали, смотрели на меня в упор, потом уходили; возможно, то были осведомители, посланные с целью опознать меня.
В восемь часов вечера появился человек с бородой, вырезанной, как акулья челюсть, обогнул меня справа и бросил на ходу:
— Следуй за мной, как будто ты меня не знаешь.
Он пошел вперед в лабиринте улиц, потом четыре раза обогнул группу домов. Каков был смысл этой ходьбы? Меня кому-то показывали? Проверяли, что нет хвоста?
Наконец он бегом метнулся в проулок. Я бросился следом, боясь потерять его из виду, и тут же удар кулаком сбил меня и поверг на землю.
— Вот он!
Верзила, сваливший меня, сделал знак четверым другим, которые кинулись на меня, заткнули рот, связали по рукам и ногам. После чего они бросили меня в багажник машины, небрежно, как тюк с бельем. Один из них приказал втянуть голову. Крышка капота захлопнулась.
Полная тьма.
Мотор. Дорога. Тряска. Тормоза. Ускорение. Остановка. Шум голосов. Выключен мотор. Крики. Ругань. Беготня. Хлопанье дверьми. Снова тронулись с места. Мотор. Шоссе. Проселочная дорога. Тряска. Камни. Долгий путь.
Стоп.
Свет появляется снова, это светит фонарик в ночи. Он ослепляет меня. Люди помогают мне вылезти, разрезают веревки, связывающие мне лодыжки, и приказывают следовать за ними. Где я?
Мы входим в какой-то дом, спускаемся в подвал, открываем дверь, меня толкают внутрь. Створка двери закрывается. Это тюремная камера.
Вот и конец пути.
Я не знал, где нахожусь и почему.
Прошло еще несколько часов, которые я употребил на то, чтобы успокоиться, попытаться осмыслить ситуацию. Мне не доверяли. Меня испытывали. Меня хотели показать тем, кто узнал бы во мне агента американцев или, хуже того, израильтян. «Только бы я не был на кого-то похож! — думал я. — Будем надеяться, природа не подложила мне свинью в виде какого-нибудь двойника…»
Догадываясь, что скоро последует допрос с пристрастием, я готовился к нему с одинаковой долей опасения и надежды. Мне надо было внушить им доверие, убедить их, что я — из них, дать говорить в себе только тому Сааду, который ненавидел американцев, убийц своего отца. Поскольку этот Саад существовал в действительности, мне надо было запереть других Саадов — более сдержанных, более сложных — на два замка за толстой, обитой войлоком дверью.
Когда я потерял счет времени — из-за голода, жажды, тревоги, — за мной пришли четверо и толчками заставили меня подойти к столу. Сидевший за пишущей машинкой человек рявкнул:
— Мы узнали тебя, пес! Мы знаем, кто ты такой! Ты сделал шаг к могиле, когда обратился к нам.
Этот крик утвердил меня во мнении, что про меня ничего не знают и что их это дико раздражает. Мужайся!
— Я хочу быть с вами.
— Ты думаешь, мы кто?
— Те, кто борется против Америки.
— Ты друг американцев!
— Я ненавижу их, они убили отца.
— У нас есть доказательства.
— Не может быть.
— Я лгу, по-твоему?
— Ни ты, ни кто другой никогда не сможет доказать, что я люблю американцев, раз я их ненавижу.
Разговор продолжался — резкий, злобный, отрывистый — три часа подряд, все это время я ни на секунду не дал себя сбить.
Меня снова отправили в камеру, на всякий случай осыпав ругательствами.
Вскоре после того мне выдали кусочек хлеба и каплю воды. Что ж, если они хотят, чтобы я остался в живых, значит, экзамен пройден успешно.
За едой я поддался эйфории. Наверняка, проведя свое расследование и теперешнее испытание, они примут меня в отряд новобранцев.
Эта перспектива отлично доказывает мою наивность.
Как только я почувствовал себя лучше, за мной снова пришли, отвели меня в другую комнату, и там, едва завидев кнуты и кожаные ремни, я понял, что меня ожидает.
В ужасе от предстоящих мучений я так отупел от страха, что лицо мое ничего уже не выражало и, видимо, я произвел впечатление крепкого орешка. Началась пытка. Я кричал, вопил, отбивался, но не выходил за рамки избранного персонажа: человека, ненавидящего Америку и американцев. Ко мне несколько раз обращались на иврите и на персидском, предлагая мне прекратить страдания, — чтобы определить, знаю ли я эти вражеские языки, и каждый раз я оставался глух. Но удары начинались сначала.
В какой-то миг, когда моя израненная кожа горела, когда я видел лужу собственной крови на земле, я получил такой сильный удар по почкам, что в глазах потемнело, я вдруг впал в какой-то экстаз и потерял сознание.
Очнулся я на следующий день в комнате, где было несколько кроватей. Я один лежал, остальные были вооружены и занимались своими делами в соседних комнатах, не обращая на меня внимания; я понял, что меня подняли из подвала, и это было шагом вперед. Одетый в белое подросток, видимо немой, дал мне аспирина и перевязал раны.
