Алексей Слаповский - Качество жизни
— Или как, — сказала Ирина, вышла с ним в прихожую и вскоре вернулась. Приверженность сержанта правилам оказалась не безграничной.
— Я дверь, между прочим, аккуратно вынул, — обратил наше внимание слесарь, вспомнивший, что и он человек и что ему детей кормить надо. Можете, конечно, мастеров вызывать. Но могу и сам обратно вставить. Дешевле будет.
— Вы уж вставьте, — сказала Ирина. — Не обидим.
— Это естественно! — согласился слесарь. И опять начал громыхать.
Ирина собралась уходить. Я сказал ей:
— Вы уж простите… Сам не знаю, как… Я никогда…
— Ладно, ладно, — она вдруг усмехнулась. — Даже не ожидала.
Я эту усмешку запомнил. Я придал ей особое значение. Я истолковал ее по-своему. Верней, по-чужому: так, как истолковал бы деревянный персонаж деревянно-психического Панаевского. Наши тексты нас делают, история известная. Мораль тоже известна: не пиши похабных текстов, если не хочешь сам испохабиться. Ибо это, брат, порча на самого себя, или, если сказать современно и продвинуто: нейролингвистическое программирование.
— Поймите… — начал я, но Ирина пресекла.
— Не пойму. Знаю, про что будете говорить: мы ответственны за тех, кого приручаем, и так далее! А кто его просил приручаться? Он щенок? Или ребенок? Бессовестность прирученных, между прочим, не знает предела! Спекулируют на своей зависимости почем зря! Я бы, знаете, как сказала? Мы ответственны за тех, кто нас приручает! Все, мне некогда! А сыну передайте, что мы больше не увидимся!
8
И опять мне худо. Я лежу и перебираю мысленно тех, кого хотел бы сейчас видеть. И вдруг понимаю, что — никого. Кроме Дины Кучеренко. Она одна поймет, выслушает и пожалеет.
Звоню ей.
— Я же просила! — говорит Дина.
— Что просила?
— Не звонить. Ты нарочно?
— Не помню. Я об этом и хотел тебе сказать. У меня что-то с головой. Я помню, мы о чем-то говорили, но помню не все. Я каких-то глупостей наговорил?
Она молчит. Дышит очень тяжело. Мне приходит в голову: а ведь я состоянием здоровья Дины не поинтересовался даже. Может, у нее астма? Хороши же мы будем, два инвалида, шаркающие под ручку по листьям осеннего парка (именно такая картинка вдруг представилась).
— Не веришь? — спрашиваю я. — Ей-богу, очень странные провалы бывают.
— Мне верить легко. Забыл, из-за чего я развелась?
Действительно, развелась из-за этого: муж оказался сильно пьющим, куролесящим и, главное, регулярно забывающим, что он делал накануне, Дину это возмущало больше всего: слишком простой способ уйти от ответственности!
— Ты помнишь, надеюсь, — говорит Дина, — что ты замуж меня звал?
— Помню. А ты?
— А я отказалась.
— Почему?
Дина молчит. Чувствую: не верит. Потом нервный смешок:
— Нет, но как… Сейчас опять начнем разговор, а потом ты скажешь, что опять ничего не помнишь?
— На этот раз запомню. Правда, давай жить вместе, а?
Она снова молчит.
— Алло, ты где?
— Тут. А вдруг ты проснешься в одно прекрасное утро и спросишь меня: кто ты? Разберись сначала со своей головой, хорошо?
— Ладно. Извини.
Я кладу трубку.
Рядом с телефоном лежит направление врача Мамеева. «Дисциркуляторная…» — далее по тексту.
И я начинаю одеваться.
Сижу в коридоре диагностического центра. На столике уйма листков с рекламами лекарств. Беру наугад.
«…..» — самый доступный альфа-блокатор для лечения ДГЖП!
Быстрый клинический эффект!
Удобный режим дозирования!
Повышает качество жизни!
Качество жизни, надо же придумать. Заметим, стоит на третьем месте, как вещь важная, но не самая главная.
В кабинете врача. Волновались? Перетрудились? Как спите? Курите? Если мужчина после сорока… А на что жалуетесь, собственно?
— На себя.
— А точнее?
— На голову.
— Надо сделать томографию.
— Это что?
— Магнитно-резонансная томография. Причем желательно в два приема, если вам по средствам: отдельно на сосуды провериться, отдельно на образования всякие.
— То есть на опухоль?
— Что вы так сразу? Надо же что-то исключить!
— Только время тратить. Я уверен, у меня этого нет.
— Хорошо, давайте по симптомам. Что у вас? Шум в ушах есть?
Я почему-то вру, что нет. То есть возник шум на прошлой неделе, но тут же прошел.
— Онемения бывают?
Я вру, что нет. Так, пустяковые. Это у меня с детства.
— Чувство сонливости, усталость, депрессивные состояния?
— Да нет, все в норме в принципе.
— Извините, а что же вы пришли? И в направлении у вас написано…
— Да он не глядя написал! Я просто: иногда бывает что-то такое. Очень редко. Вы пропишите что-нибудь.
— Прописать-то я могу…
Врач прописывает.
Он равнодушен, и это меня успокаивает. Равнодушие, я понял, иногда очень живительная вещь. И я даже начинаю чувствовать себя лучше.
9
Состоялась встреча с Петром Семеновичем Щирым.
Щирый соответствует своей фамилии: большой, широкий, громкий. Ему бы в полотняных штанах и соломенной шляпе стоять на бахче и потчевать гостей огромными кавунами, но он — в костюме, представителен и хоть громок, а глаза тихие, внимательные, привычно настороженные.
Костик представил меня, как всегда: «Это Александр Николаевич, он в курсе».
— В курсе чего? — спросил Щирый, умещаясь в кресле. — Еще и курса-то не было!
— В курсе всего, — смирно говорит Костик.
— Я только с тобой вообще-то собирался обсудить. Дело такое…
Мне бы встать и уйти, но я почему-то начинаю злиться. Пусть Костик распоряжается и решает, на то он и начальник.
Костик не хочет остаться один, говорит Щирому, что я его правая рука.
— И левое полушарие? — спрашивает Щирый. — Ладно, будем говорить.
Моя злость дает результат: меня вышибает в очередной раз. Я слышу голос Щирого, но перестаю его понимать.
Думаю: сейчас пройдет, не надо волноваться.
Не проходит. Я понимаю только одно: Щирый что-то предлагает. Я вижу, что Костика предложение очень заинтересовало, но он интереса старается не обнаруживать.
Щирый заканчивает. Костик делает паузу. Его дело более ответственное: обдумать. Мое дело маленькое: говорить.
— Да, — говорю я, пробуя голос. И слышу его странно — гулко и чуждо, будто из собственной утробы. Неважно, главное — говорю!
— Да, — говорю я. — Это все очень интересно.
— Не то слово! — восклицает Костик.
Я удивляюсь: что за чушь? Щирого не понимаю, а Костика понимаю? Но тут же соображаю: слов Костика я тоже не разобрал, всего лишь догадался.
— Некоторые детали, конечно, требуют доработки, — говорю я.
Щирый отвечает. В том смысле, наверно, что детали его сейчас не интересуют, важнее обсудить вещи принципиальные.
— Согласен, — произношу я безошибочное слово.
Щирый опять говорит. Слегка сердится: дело очевидное, ясное, чего тут толковать? И выкладывает на стол бумаги.
Костик берет их, читает, передает мне.
Я вижу буквы и слова, но не улавливаю смысла.
Костик начинает говорить сам. Это редкость. Видимо, дело очень серьезное. Говорит он медленно, спотыкаясь, посматривая на меня. Я не могу его выручить, я не знаю, о чем речь. Я только вдруг каким-то чутьем догадываюсь: нам предлагают нечто особенное и, возможно, не стопроцентно законное. Мне известно это выражение лица Костика, когда светит большая выгода, сопряженная, однако, с некоторым риском. Он не любит риска, но любит выгоду.
— Как ты думаешь? — спрашивает он меня, закончив свою речь (я догадываюсь о смысле вопроса).
Отвечаю осторожно:
— Надо бы все взвесить.
Щирый, с трудом усмиряя голос (дело все-таки келейное), изумляется, негодует и, кажется, грозит пойти в другое место с этим предложением. Костик пугается, поднимает руки, смотрит на меня почти умоляюще.
— Да нет, — говорю я. — В принципе, думаю, стоит согласиться. Но некоторые пункты все-таки оговорить отдельно.
Щирый хлопает ладонью по бумагам: о чем речь, тут основное, а некоторые пункты — всегда пожалуйста, в любое время!
Костик ставит свою подпись.
И я ставлю свою подпись. Так Щирый захотел. Я глянул на Костика, он кивнул: подписывай, это бумажка особая, на ней — можно.
Так я превращаюсь из человека, который в курсе, в человека, который ставит подпись. Большая разница.
Приступ кончился неожиданно, как и начался: прощаясь, Щирый начал рассказывать анекдот. Я понял охальную фразу, которой он венчался, а потом и все остальное: Щирый рассказал еще три или четыре анекдота.
— Дай-ка еще раз посмотреть, — сказал я Костику, когда мы проводили Щирого.
— Обойдешься, — сказал он, засовывая бумаги в сейф. — Некоторые документы лучше сразу забыть. Но помнить! — поднял он палец.
