Хаим Поток - Избранник
Малыш пересек центральный проход и подошел к кровати мистера Саво. Он казался очень маленьким и бледным.
— Привет, мистер Тони. Побросаете мячик с Микки?
Мистер Саво отвечал ему, что не пристало стучать мячом в такой день, когда идет высадка. Микки знать не знал ни про какую высадку и ударился в слезы:
— Вы обещали, мистер Тони. Вы сказали, что побросаете мячик с маленьким Микки!
Мистер Саво выглядел сконфуженным.
— Ладно, малыш. Не заводись. Только два броска, идет?
Лицо Микки осветилось.
— Конечно, мистер Тони!
Он бросил мяч мистеру Саво, которому пришлось сильно вытянуть правую руку, чтобы поймать. Потом легонько перекинул мяч мальчику — тот выронил его, мячик укатился под кровать, и Микки немедленно полез за ним.
Я увидел, как миссис Карпентер в ярости несется по центральному проходу.
— Мистер Саво, вы просто невыносимы! — почти закричала она.
Мистер Саво сидел на кровати, с трудом переводя дыхание и не говоря ни слова.
— Ваше состояние может сильно ухудшиться, если вы не прекратите подобные глупости!
— Да, мэм, — сказал наконец мистер Саво.
Его лицо очень побледнело. Он откинулся на подушку и закрыл левый глаз.
Миссис Карпентер повернулась к мальчику, который нашел свой мячик и выжидательно смотрел на мистера Саво.
— Микки, никаких больше мячиков с мистером Саво.
— Ну-у-у, миссис Карпентер…
— Микки!
— Да, мэм, — неожиданно покорно согласился тот. — Спасибо за бросок, мистер Тони.
Мистер Саво лежал на подушке, не отвечая ни слова. Микки ушел по проходу, подбрасывая мяч.
Миссис Карпентер посмотрела на мистера Саво.
— Как вы себя чувствуете? — спросила она. Голос ее звучал обеспокоенно.
— Спёкся малость, — ответил тот, не открывая глаза.
— Думать надо, прежде чем что-то подобное вытворять.
— Простите, мэм.
Миссис Карпентер ушла.
— Тверда, как канатная стойка, — сказал мистер Саво. — Но доброе сердце.
Он продолжал лежать с закрытыми глазами. Через какое-то время я заметил, что он уснул.
Диктор как раз говорил о проблемах со снабжением, неизбежных при столь масштабном наступлении, когда в проходе появился мистер Галантер. Я немного приглушил радио. Мистер Галантер подошел к моей кровати. В руке он сжимал номер «Нью-Йорк таймс», и вид у него был сияющий и возбужденный.
— Зашел поздороваться, боец. У меня «окошко» в разных школах, так что я на минутку. Не мог не заскочить. Ну, как у тебя дела?
— Гораздо лучше, мистер Галантер.
Я был очень горд и счастлив, что он счел нужным навестить меня.
— Голова уже совсем не болит, и запястье почти не беспокоит.
— Хорошие новости, боец. Просто отличные! Да еще и в такой день! Это один из величайших дней в истории. Фантастическая операция!
— Да, сэр. Я слушаю об этом по радио.
— Мы здесь себе просто вообразить не можем, что там творится. Это же просто невероятно! За сегодня и завтра там должны высадиться сто пятьдесят тысяч десантников, тысячи и тысячи танков, пушек, вездеходов, бульдозеров и всего прочего. И всё на это побережье! Уму непостижимо!
— Я сказал вчера мальчику Билли, что там ужас сколько больших бомбардировщиков. Его дядя — пилот бомбардировщика. Может, он прямо сейчас летит на задание.
Мистер Галантер посмотрел на Билли, который повернул голову в нашу сторону, и я понял, что мистер Галантер сразу заметил его слепоту.
— Как дела, молодой человек? — спросил он, причем его голос зазвучал вдруг чуть менее радостно.
— Мой дядя летает на большом самолете и сбрасывает бомбы, — сказал Билли. — А вы летчик?
Лицо мистера Галантера окаменело.
— Мистер Галантер — мой учитель физкультуры, — сказал я Билли.
— Мой дядя давно уже пилот. Папа говорит мне, им еще ужас сколько придется летать, прежде чем они смогут вернуться домой. Мистер Галантер, сэр, а вы были ранены или что-то такое, коли вы дома?
Мистер Галантер уставился на мальчика. Рот у него открылся, он облизал языком губы. Я видел, что ему очень не по себе.
— Меня не взяли в солдаты, — сказал он, глядя на Билли. — У меня плохой… — Он запнулся. — Я пытался, но меня не взяли.
— Мне жаль это слышать, сэр.
— Угу.
Я чувствовал себя не в своей тарелке. Возбуждение мистера Галантера улетучилось, теперь он стоял, глядя на Билли, и вид у него был понурый. Мне было жаль его, и я корил себя за то, что затеял этот разговор о дяде мальчика.
— Я желаю твоему дяде всей удачи на свете, — тихо сказал мистер Галантер.
— Спасибо, сэр.
Мистер Галантер повернулся ко мне:
— Они здорово потрудились, вытаскивая у тебя из глаза этот кусочек стекла.
Он старался, чтобы голос звучал бодро, но без особой торжественности.
— Как скоро тебя выпишут, боец?
— Мой отец говорит — через несколько дней.
— Это же просто отлично! Ты вообще счастливчик. Все могло быть гораздо хуже.
— Да, сэр.
Мне было интересно — знает ли он о рубцовой ткани? Или просто не хочет мне об этом говорить? Я решил не затрагивать эту тему: он казался немного подавленным и растерянным и я не хотел ставить его в еще более неудобное положение.
— Ладно, боец, мне пора на урок. Давай поправляйся и выбирайся отсюда поскорее.
Я видел, как он медленно идет по проходу.
— Это очень плохо, что он не смог стать солдатом, — заявил Билли. — Мой отец тоже не солдат, но это потому, что моя мама погибла в той аварии и больше некому заботиться обо мне и моей маленькой сестренке.
Я смотрел на него и ничего не говорил.
— Я хочу поспать немного, — сказал Билли. — Не мог бы ты выключить радио?
— Конечно, Билли.
Он положил ладони под голову и устремил отсутствующий взгляд в потолок.
Я тоже откинулся на подушку и, поразмышляв несколько минут о мистере Галантере, тоже уснул. Мне снилось что-то о моем левом глазе, и мне было страшно во сне. Наверно, солнечный свет пробивался сквозь закрытое правое веко, и мне снилось, как я проснулся в больнице вчера вечером и сестра отдернула занавеску. Но сейчас что-то мешало солнечному свету. Потом он снова появился, и я снова мог видеть его сквозь правое веко. Потом он снова исчез, и я немного рассердился на незнамо кого, балующегося с солнечным светом. Я открыл глаз и увидел, что кто-то стоит у моей кровати. Этот кто-то стоял против света, и поначалу я видел только силуэт, не различая лица. Затем я быстро сел в кровати.
— Привет, — тихо сказал Дэнни Сендерс. — Извини, что разбудил. Сестра сказала, что я могу здесь подождать.
Я глядел на него в изумлении. Это был последний человек на свете, кого я ожидал увидеть навещающим меня в больнице.
— Прежде чем ты скажешь, как ты меня ненавидишь, — сказал он тихо, — позволь мне сказать, что я очень сожалею о том, что случилось.
Я смотрел на него и не знал, что сказать. На нем были темный костюм, белая рубашка без галстука и темная кипа. По сторонам его хорошо вылепленного лица свисали пейсы, а под пиджаком, над брюками, — бахромки-цицит.
— Я тебя не ненавижу, — заставил я себя произнести что-нибудь, хотя бы и ложь.
Он грустно улыбнулся:
— Можно я сяду? Я здесь добрых пятнадцать минут простоял, ждал, пока ты проснешься.
Я дернул головой как-то так, что он смог истолковать это как знак согласия и уселся на краешек моей кровати. Солнце било в окно позади него, тени ложились на его лицо и подчеркивали линии скул и челюсти. Я подумал, что он смахивает на те портреты Авраама Линкольна, на которых тот еще не отпустил бороду, — за исключением маленьких кустиков золотистых волосков на щеках и подбородке, коротко состриженных волос на голове и пейсов. Он казался не совсем здоровым, глаза его нервно моргали.
— Что-нибудь известно о рубцовой ткани?
Я изумился еще больше:
— Откуда ты знаешь?
— Я позвонил твоему отцу вчера вечером. Он рассказал мне.
— Еще ничего не известно. Я могу ослепнуть на этот глаз.
Он медленно кивнул и продолжал молчать.
— Каково это — знать, что ты оставил кого-то без одного глаза? — спросил я его.
Я уже пришел в себя от изумления и почувствовал, что ярость возвращается ко мне.
Он посмотрел на меня, его скульптурное лицо ничего не выражало.
— Что ты хочешь от меня услышать? — В его голосе не было ничего, кроме печали. — Что я болван? Ну да, я болван.
— И только-то? Болван? Как ты вообще спишь по ночам?
Он уставился в свои ладони.
— Я пришел сюда не для того, чтобы с тобой ругаться, — сказал он тихо. — Если у тебя только это на уме, я лучше домой пойду.
— Что до меня, — отвечал я на это, — так можешь проваливать в ад вместе со своим надутым хасидским выводком!
Он посмотрел на меня и продолжал сидеть. Он совсем не казался рассерженным, а только очень грустным. Его молчание распаляло меня все больше, и наконец я заявил:
