Хаим Поток - Избранник
— Мне делали операцию?
Вокруг меня не было никаких намеков на то, что мне делали операцию.
— А в чем было дело? Почему меня пришлось оперировать?
Отец уловил нотку страха в моем голосе.
— Все с тобой будет в порядке, — успокоил он меня. — У тебя в глазу застрял кусочек стекла, и его пришлось вынимать. Но теперь все в порядке.
— Стекло в глазу?
Отец медленно кивнул:
— Да. На самом краю зрачка.
— И они его вынули?
— Доктор Снайдмен его вынул. Мне сказали, что он сотворил чудо.
Но мой отец не выглядел так, словно чудо уже произошло. Он сидел на краешке моей кровати растерянный и подавленный.
— И теперь глаз в порядке?
— Ну конечно, он в порядке. Почему бы это ему не быть в порядке?
— Нет, он не в порядке. Расскажи мне все.
— Да нечего рассказывать! Они говорят, что все в порядке!
— Аба[18], расскажи мне, в чем там дело?
Он посмотрел на меня и вздохнул. Потом разразился кашлем — глубоким, раздирающим кашлем, который сотрясал его хрупкое тело. Он достал платок из кармана, прижал к губам и кашлял долго-долго. Я, сжавшись, смотрел на него с кровати. Наконец кашель прекратился. Он вздохнул и улыбнулся мне. Это была его обычная улыбка — теплая улыбка, которая приподымала уголки его губ и освещала все лицо.
— Ах, Рувим, Рувим, — сказал он, улыбаясь и качая головой. — Никогда-то мне ничего не удавалось от тебя скрывать…
Я замер.
— Я всегда мечтал, чтобы мой сын был умным мальчиком. Что ж, ты умный мальчик. Я расскажу тебе все, что они мне рассказали. Глаз в порядке. Все отлично. Через несколько дней с тебя снимут повязку и отправят домой.
— Всего через несколько дней?
— Да.
— Так что ж ты так беспокоишься? Это же чудесно!
— Рувим, глаз должен зажить.
А это время по проходу к кровати Билли подошел человек. Это был светлый блондин ближе к сорока, и по чертам его лица я сразу догадался, что это отец Билли. Он сел на край кровати, Билли повернул к нему лицо и приподнялся. Отец нежно поцеловал сына в лоб. Они о чем-то тихо заговорили.
Я снова перевел взгляд на отца.
— Ну конечно, он должен зажить, — сказал я.
— Они сделали маленький надрез на краешке зрачка — он-то и должен зажить.
Я уставился на отца.
— Шрам, — сказал я медленно. — На зрачке может остаться шрам.
Я почувствовал, как холодею от страха.
Мой отец заморгал, и я увидел, как его глаза за металлической оправой начали увлажняться.
— Доктор Снайдмен рассказал мне, что у него был подобный случай в прошлом году и рубцовой ткани не осталось, глаз зажил нормально. Он настроен оптимистично.
— Но он не уверен.
— Нет. Он не уверен.
Я взглянул на Билли. Они с отцом о чем-то тихо и серьезно говорили. Отец трепал сына по щеке. Я повернул голову в другую сторону. Мистер Саво, кажется, спал.
— Рабби Сендерс звонил мне сегодня дважды и еще — вчера вечером.
— Рабби Сендерс?
— Да. Он хотел узнать, как у тебя дела. И сказал мне, что его сын ужасно сожалеет о случившемся.
— Сомневаюсь, — бросил я.
Мой отец коротко взглянул на меня и подался вперед на кровати. Потом начал было что-то говорить, но его слова потонули в резком кашле. Он прижал платок к губам и стал кашлять в него. Кашель длился долго, а я лежал и смотрел на него. Когда наконец кашель прекратился, отец снял очки и протер глаза. Потом снова надел их и сделал глубокий вдох.
— Я подцепил простуду, — извинился он. — Вчера в аудитории очень дуло, я сказал служителю, но он отвечал, что все в порядке. Вот я и простыл. В июне! Только твой отец может умудриться простыть в июне.
— Совсем ты о себе не думаешь, аба.
— Я о моем бейсболисте все время думаю…
Он улыбнулся.
— Я-то переживаю, как бы ты не угодил под такси или под трамвай. А ты вот угодил под бейсбольный мяч.
— Я ненавижу Дэнни Сендерса. Из-за него ты заболел.
— Я заболел из-за Дэнни Сендерса? Это каким же образом?
— Он нарочно целил в меня мячом. Он нарочно в меня попал, аба! А теперь ты заболел от беспокойства.
Отец изумленно посмотрел на меня:
— Он нарочно в тебя попал?
— Видел бы ты, как он лупит! Чуть не убил Шварци. Он сказал, что его команда убьет нас, апикойрсим.
— Апикойрсим?
— Они превратили игру в войну!
— Я ничего не понимаю. По телефону рабби Сендерс сказал, что его сын очень сожалеет о случившемся.
— Сожалеет! Сомневаюсь я, что он сожалеет! Если он о чем сожалеет — так это о том, что не прикончил меня на месте!
Отец впился в меня взглядом, его глаза сузились. Я увидел, как изумленное выражение медленно покидает его лицо.
— Мне не нравится, когда ты говоришь подобным образом, — сказал он жестко.
— Но это правда, аба!
— Ты спрашивал у него, было ли это нарочно?
— Нет.
— Как же ты можешь произносить что-то подобное, если не уверен? Ты говоришь ужасные вещи.
Он с трудом сдерживал свой гнев.
— Это выглядело так, словно нарочно.
— Разве все всегда является тем, чем кажется? С каких это пор, Рувим?
Я молчал.
— Я не хочу больше слышать от тебя что-то подобное в адрес сына рабби Сендерса.
— Да, аба.
— А теперь — смотри, что я тебе принес.
Он развернул газету, и я увидел, что в свертке наше переносное радио.
— То, что ты попал в больницу, еще не значит, что ты должен отгородиться от всего мира. Рим падет со дня на день. И ходят слухи о скорой высадке в Европе. Не забывай о внешнем мире.
— Мне ведь надо еще уроки делать. Я не хочу отстать от класса, аба.
— Никаких уроков, никаких книг, никаких газет. Тебе нельзя читать.
— Совсем нельзя читать?
— Совсем. Вот я и принес тебе радио. Важные вещи сейчас происходят, Рувим, и радио — это благословение Божие.
Он поставил приемник на ночной столик. Радио объединяет мир, часто говорил он. А все, что объединяет мир, было для него благословенным.
— Что касается твоих уроков. Я поговорил с твоими учителями. Если ты не успеешь подготовиться к экзаменам вовремя, они готовы принять их у тебя отдельно в конце июня или в сентябре. Так что не беспокойся.
— Если я выйду из больницы через несколько дней, значит, я снова смогу читать.
— Посмотрим. Прежде всего надо разобраться с рубцовой тканью.
Я снова замер:
— И скоро это выяснится?
— Неделя или две.
— Я две недели не смогу читать?
— Мы спросим у доктора Снайдмена, когда будем выписываться. Но пока — никакого чтения.
— Да, аба.
— А сейчас мне пора идти.
Мой отец надел шляпу, сложил газету и сунул ее под мышку. Потом кашлянул, на сей раз коротко, и поднялся:
— Мне надо подготовиться к экзаменам и закончить статью. Журнал назначил мне крайний срок.
Он взглянул на меня сверху вниз и улыбнулся. Немного нервно, промелькнуло у меня в голове. Он был таким худым и бледным.
— Пожалуйста, береги себя, аба. Не болей.
— Я поберегу себя. А ты отдыхай. И слушай радио.
— Да, аба.
Я увидел, как он часто моргает за стеклами очков в стальной оправе.
— Ты уже не ребенок. Так что…
Он прервался. Мне показалось, что глаза его снова увлажнились и губы на мгновение задрожали.
Отец Билли что-то сказал, и мальчик громко рассмеялся. Мой отец посмотрел на них, потом на меня. Затем снова на них. Теперь он наблюдал за ними долго, а когда повернулся ко мне, по выражению его лица я понял, что он догадался о слепоте Билли.
— Я принес тебе тфилин и молитвенник, — сказал он очень тихо. — Если врачи не будут возражать, ты можешь молиться с тфилин. Но только если они скажут, что это не повредит твоей голове или твоему глазу.
Он прервался и прочистил горло.
— Ужасная простуда, но я скоро поправлюсь. Если ты не можешь молиться с тфилин, все равно молись, даже без. А теперь мне пора идти.
Он нагнулся и поцеловал меня в лоб. Когда он приблизился ко мне, я заметил, что глаза его воспалены.
— Ну, бейсболист, — он снова попытался улыбнуться, — береги себя и отдыхай. Я тебя завтра навещу.
Он повернулся и быстро пошел по центральному проходу — маленький и худой, он шел широкими, уверенными шагами, как всегда ходил вне зависимости от того, как себя чувствовал. Потом он вышел из фокуса моего зрения и пропал из виду.
Я лежал на подушке, закрыв правый глаз. Через какое-то время я заметил, что плачу, и заставил себя прекратить, чтобы не причинить вред больному глазу. Я просто лежал и размышлял о своих глазах. Я всегда относился к ним, как к чему-то само собой разумеющемуся, как относился я ко всему остальному телу и даже к разуму. Мой отец беспрестанно говорил, что здоровье — это дар, но я на самом деле не обращал никакого внимания на то, что редко простужаюсь и почти никогда не хожу к врачу. Я думал о Билли и Тони Саво. Я пытался представить, какой была бы моя жизнь с только одним здоровым глазом, но не мог. Я никогда раньше не задумывался о своих глазах. Никогда не думал, каково это — быть слепым. Я чувствовал, как во мне поднимается ужасная паника, и старался обуздать ее. Я долго так лежал и думал о глазах.
