Ольга Славникова - 2017
Тем временем серьезные сантехники внезапно ощутили прилив энтузиазма и решили немедленно вернуться к прерванной работе. Они аккуратно, чтобы не портить пейзаж, замаскировали арбузные корки над самым обрывом и дружно направились к построенной неподалеку кооперативной башне, где монтировали сложные джакузи, похожие на марсианские аппараты из книги Герберта Уэллса. Бодрящей ловкости, сообщенной сантехникам их ладным участием в рассчитанном по минутам, осуществлении судьбы, хватило еще и на то, чтобы выполнить тройную норму и действительно неплохо заработать. Уходя от железной дороги, они успели увидеть, как выползает из-за поворота товарняк, бесконечный, будто Китайская стена, – и убрались как раз вовремя, чтобы шпиону, продравшемуся сквозь клочковатые заросли дикой малины, путь вдоль обрыва показался совершенно свободным.
Крылов, ломившийся вслед, теперь все время кричал. Голос его был немедленно заглушён гулом товарного поезда, словно тащившего по рельсам кузнечные цеха. Тропинка над обрывом, убитая до гончарной твердости, то поднималась, то спускалась; у Крылова было ощущение, будто он преследует врага внутри состава – из вагона в вагон, из тамбура в тамбур, против движения поезда, и потому остается на месте. Внизу, навстречу его нелепому бегу, ползли, ускоряясь, открытые вагоны с серебристым углем, чумазые цистерны; от тяжести, шедшей по рельсам, вздрагивали, словно облитые щами, жирные кусты. Шпион, выставив зад, похожий на восходящую луну, карабкался на кручу; сердце Крылова внезапно сделало паузу и словно заглотило острую наживку; он остановился, боясь пошевельнуться. Шпион уже почти долез до верхней точки, после которой ему предстояло скрыться в изгибе тропинки. На глазах у Крылова выступили слезы, загорелись цветные пятна: автомобили на платформах.
– Стой! Подожди! Я согласен! – крикнул он не очень громко, стараясь не порвать в себе какую-то натянутую нитку.
Тут товарняк рванул, грохот прошел от головы к хвосту, словно состав был артиллерийским орудием, давшим торжественный залп; должно быть, судьбе не хватало нескольких секунд, хотя по-человечески было совершенно непонятно, почему именно бежевая «Лада» ей так приглянулась. На этот раз, вопреки железному гулу, слова Крылова донеслись до соглядатая: он наконец услышал, что хотел услышать. Подбоченясь, он встал, как статуя, напротив солнца, протыкавшего его одежду острыми лучами. Но вдруг он быстро извернулся и, словно на видео в обратной перемотке, как бы заплясал кадриль задом наперед. Эта нелепая пляска позволила ему с силой оттолкнуться от комковатого края обрыва, как не удалось бы в результате долгих тренировок. В следующую секунду тело его мелькнуло в воздухе и шмякнулось о ветровое стекло бежевой «Лады», как раз подоспевшей; движением поезда его, с головой набекрень, отбросило вперед, в сердито ахнувшие заросли, и «Лада», с морозом трещин на месте солнечной вспышки, плавно проследовала мимо Крылова, стоявшего на полусогнутых ногах.
Вместо того чтобы спуститься к полотну по оплывшим и окаменелым глиняным ступеням, отходившим от тропы, Крылов почему-то стал карабкаться наверх, туда, где только что выплясывал шпион. Сердце его, с крючком в разбухшем клапане, трепетало, будто рыба на лесе, и леса тоже тянула Крылова наверх, но несколько вбок. Осторожно сопротивляясь, ощущая всеми фибрами гибкий кончик удилища, Крылов все-таки заставил невидимого рыболова подвести его, через сорняки и зернистую маленькую осыпь, к нужной площадке. Там, на дряблом травянистом хохолке, нависшем над обрывом, розовели размазанные арбузные корки и темнели на сырой газетке спекшиеся семечки. Вдруг товарняк закончился, точно обрубленный, настала тишина, в которой с целлофановым шорохом носились сухие стрекозы. Крылов с трудом разогнулся от арбузного месива, которым питалась, то сворачиваясь золотой серьгой, то перебирая свежеокрашенными члениками, крупная оса. Именно отсюда, с хохолка, было отлично видно неподвижное тело: шпион развалился в порушенной зелени, будто гуляка на съехавшей постели, голова его, исцарапанная в кровь, была как-то странно подвернута, словно соглядатай попытался взять ее под мышку.
Внезапно Крылова прохватила высота – точно прохватила резкая простуда. Точно кто смычком провел по струнам, натянутым в ногах, в паху, в холодном животе.
Высота была совсем небольшой, но казалось немыслимым преодолеть расстояние от размазанного арбуза до кружевного кустика акации, державшего в объятиях мертвое тело, – и остаться в живых. Должно быть, где-то здесь проходила граница, которую все время чуяла бедная Тамара. Железнодорожный овраг с пустыми рельсами внизу теперь казался до половины налитым прозрачной смертью – и невозможно было в нее окунуться. Теперь Крылову вспомнился – даже не вспомнился, а проступил огромным призраком сквозь шершавую реальность – недавний сон: фантастически глубокое горное ущелье, очарование пропасти. Сразу ему захотелось прижаться к земле и во что-нибудь крепко вцепиться. Он снова видел далеко внизу взлохмаченную нитку горного потока и похожие на стальную «молнию» крошечные рельсы, слышал тающий гул, чувствовал водяную пыль на стянутом лице. Снова, вместе со своими угловатыми тенями на солнечных скалах, в пропасть прельстительно летели предметы одежды: каждая тряпка была будто парус Крылова, будто его парашют, вот-вот готовый сдернуть тело в море дымчатого солнечного воздуха, чтобы под ним гранатой взорвалась пустота.
Тем не менее следовало спуститься к пострадавшему и поискать на теле ниточку пульса. Формально еще оставалась надежда – хотя отсюда, сверху, было виднее, чем вблизи, что никакого пульса у соглядатая нет. Крылов постарался сосредоточиться на предметах реальности, проступавших сквозь давний сон, будто сквозь нежный утренний туман. Он, как в тумане, не видел, куда ступают его скособоченные ноги, только хватался за все, пропуская сквозь кулак обжигающие ветки с размочаленными листьями. Он улыбался и ежился, и стучал костяными зубами, и сердцем чувствовал косую, чуть вибрирующую леску рыболова; спускаться, не держась за сердце, было все равно что не держаться за перила на огромной высоте. Вдруг он нырнул в неглубокую яму, полную лиственной прели и разинутых капканами консервных банок, – и сразу наткнулся на сырую ногу в перепачканном рыжем ботинке.
Как он мог так долго его не узнавать? Черты лица – будто убитая муха на белой стене. Вероятно, для узнавания, прозвучавшего в душе Крылова безмолвным громовым аккордом, должно было проступить вот это выражение – будто кто-то страшно обманул доверие соглядатая, совершил над ним что-то невообразимое. Вот он – убийца Леонидыча. Сильно постарел, хотя прошло всего двенадцать лет. Выглядел тогда как недокормленный подросток. Смерть тогда прошла через него разрядом тока, но он отскочил и спасся. На месте белого хохолка, по всей вероятности крашеного, – пустота и пух, и тусклый глянец лысины, покрытой вздутыми царапинами.
