Юкио Мисима - Запретные цвета
— Меня вызвал телеграммой Ютян. Вчера вечером я все разузнала об этом странном письме. Вот почему я приехала к вам сюда спозаранку. Из письма стало ясно, что это касается также господина Кабураги.
Вдова Минами поникла головой и молчала. Ясуко подняла до сих пор опущенные глаза и прямо посмотрела на госпожу Кабураги. Затем она повернулась к свекрови и едва слышным, но твердым голосом сказала:
— Я, пожалуй, пойду, не буду вам мешать…
Свекровь, испугавшись, что останется одна, перебила ее:
— Но госпожа Кабураги специально приехала поговорить с нами обеими!
— Да, однако я уже ничего не хочу знать про это письмо.
— Я бы тоже не хотела. Но как бы ты не раскаялась после в том, что не захотела узнать то, что тебе следовало бы знать.
В том, как обе женщины подбирали правильные слова и ходили вокруг да около одного ужасного словечка, была такая ирония!
Госпожа Кабураги впервые вмешалась в их разговор:
— А почему, Ясуко-сан?
Ясуко почувствовала, что она и госпожа Кабураги сейчас начнут состязаться в силе воли.
— Ну, просто у меня нет никаких соображений по поводу этого письма.
От такого резкого ответа госпожа Кабураги поджала губы. «Ага, она принимает меня за врага и подстрекает на драку», — подумала она, теряя терпение. Она задавила в себе всякое желание помочь этой молодой, ограниченной женщине раскрыть глаза на то, что она тоже на стороне Юити. Она вышла из своего амплуа и бесцеремонно выпалила все, что было можно.
— Я хочу, чтобы вы непременно выслушали меня. И то, что я скажу вам, будет лестно услышать. Кое-кто, возможно, сочтет это дурным.
— Ну же, поскорей говорите, а то я уже вся истерзалась, — вымолвила мать Юити.
Ясуко так и не поднялась с места.
— Ютян знает, что у него, кроме меня, нет свидетеля, который мог бы сказать, что это письмо беспочвенно, поэтому он телеграфировал мне. Я должна признаться, хоть это будет огорчительно для вас. Однако я думаю, что мое признание даст вам кое-какое облегчение после этого лживого и бесчестного письма. — Голос госпожи Кабураги осекся, но затем она продолжила с удивительной пылкостью: — Мы с Ютяном уже давно встречаемся!
Жалкая мамаша посмотрела на невестку. Этот новый удар почти лишил ее чувств. Чуть погодя она успокоилась и спросила:
— И в последнее время тоже? Так вы же были в Киото с весны…
— Когда мой муж потерял работу, он уже подозревал, что между мной и Юити что-то происходит. Поэтому он насильно потащил меня в Киото. Ну, так я частенько стала наезжать в Токио.
— А что, Юити… — замялась мамаша в поисках слова, но зацепилась наконец за туманное выражение «в дружеских отношениях» и с трудом выговорила: — Юити был в дружеских отношениях только с вами?
— Ну, как вам сказать, — ответила госпожа Кабураги, глядя на Ясуко. — У него, должно быть, и другие женщины водились. Он ведь молод. Ничего тут не поделаешь…
Лицо матушки Юити покраснело; затем она спросила с робостью:
— А эти другие были кто, не мужчины ли?
— Да что вы! — смеясь, воскликнула гостья.
В ней воспрянул аристократический дух. И, смакуя вульгарные словечки, она с удовольствием произнесла:
— Я знаю, по меньшей мере, парочку женщин, которые забеременели от Юити и сделали аборт.
Признание госпожи Кабураги, откровенное и без излишней цветистости, имело ужасающие последствия. Это наглое признание, сделанное перед лицом жены и матери, было гораздо более подходящим и правдоподобным в этих обстоятельствах, чем плаксивое признание, рассчитанное на то, чтобы вызвать слезы у слушателя.
Вдова Минами была в таком замешательстве, что это стало невыносимо и для сердца, и для ума. Впервые в жизни ее представления о женской скромности были атакованы еще в том самом «вульгарном» баре. Этот болевой шок парализовал ее волю. И все эти умопомрачительные события, о которых поведала госпожа Кабураги, сейчас виделись ей уже естественными.
Вдова прибегла, прежде всего, к своей расчетливости, чтобы собраться с духом. К ней заново воротились все ее устойчивые идеи фикс.
«А ведь не врет. Немыслимо, чтобы женщина стала признаваться в любовных романах, которых не заводила с незнамо сколькими мужчинами, — вот лучшее доказательство ее правдивости. Однако никогда не знаешь, на что может пойти женщина ради того, чтобы спасти своего мужчину. Стало быть, это даже очень возможно, чтобы такая женщина, как бывшая графиня, отправилась в дом матери и жены с вульгарными откровениями».
В суждениях вдовы заключалось примечательное логическое противоречие. Говоря «мужчина» и «женщина», она уже предполагала, что они само собой находятся в любовных отношениях.
Будь она старомодной женщиной, она бы закрыла глаза на подобные романы между замужней женщиной и женатым мужчиной и заткнула бы свои уши. Сейчас, однако, когда она отнеслась одобрительно к признанию госпожи Кабураги, она страшно растерялась, оказавшись на развалинах своих моральных устоев. И более того. Она была перепугана тем, что ей всей душой хотелось верить в признание госпожи Кабураги и покончить с письмом, разорвав его в клочья. И при этом она, наоборот, упорно жаждала свидетельств, подтверждающих это письмо.
— Ну, я же видела фотокарточку! Мне до сих пор дурно, когда вспоминаю тот омерзительный ресторан и того невоспитанного официанта, который дорожит фотокарточкой Юити.
— Юити рассказал мне и об этом. Дело вот в чем. Несколько его университетских товарищей, имеющих такого рода склонности, докучали ему просьбой, чтобы Ютян подарил им свою фотокарточку, ну вот он и сделал несколько штук. И вероятно, вот так фотокарточки разошлись по рукам. Скорей из любопытства Ютян побывал вместе с друзьями в этих заведениях. Там он отверг приставания одного назойливого мужчины, который расквитался с ним вот этим письмом.
— Ну почему же Юити не рассказал эту историю мне, своей матери?
— Я полагаю, что он был напуган.
— Я плохая мать! Это точно… Уж простите меня за один нескромный вопрос. Учитывая сказанное вами, значит ли это, что между Юити и господином Кабураги тоже ничего не было?
Госпожа Кабураги предвидела этот вопрос. Тем не менее ей нужно было постараться, чтобы сохранить спокойствие. Она видела это. И то, что она видела, была не фотография. Это невольно ранило госпожу Кабураги вопреки ее стараниям. Она вовсе не стыдилась врать, но ей было горестно предавать то пылкое притворство, которое она создавала в своей жизни с тех пор, как стала очевидцем того зрелища, — то есть ту пылкость чувств, откуда черпались силы для ее лжесвидетельства. Сейчас она выглядела героиней, но сама она отвергала эту героическую позу.
