Александр Проханов - Господин Гексоген
Внезапно появился Господь Бог. Истукан в длинной белой хламиде, с картонным нимбом. Он созерцал ужасную оргию, заламывал руки, предупреждал грешников, что чаша его терпения переполнена, и если бы не находился среди горожан последний и единственный праведник, то гнев Господень излился бы на город огненной смолой и падучей испепеляющей звездой.
На экране возник праведник, очень похожий на московского Мэра. В монашеском балахоне, с веригами, истязал себя железными прутьями, ложился на гвозди. Вставал на всенощную молитву перед гробом, где, окруженный свечами, в доспехах римского воина, мертвый, лежал Граммофончик. Праведник припадал к нему, лобызал холодный, под легионерским шлемом, лоб, постепенно стаскивая с себя балахон, и вдруг улегся в гроб к Граммофончику, демонстрируя страшное грехопадение, свою некрофильскую сущность.
Снова возник Саваоф, напоминавший Истукана в смирительной рубахе. Он был страшен в гневе, посылал проклятья провинившемуся, погрязшему в блуде городу. Насылал на него карающего Ангела Отмщения.
Над городом появился Ангел, черный, бородатый, с огромным носом, в пятнистой военной панаме, похожий на Шамиля Басаева. У него были перепончатые крылья, как у летучей мыши. Он держал у груди чашу, черпал из нее огненную жижу, метал вниз на город, и здания взрывались, окутывались пожарами, погребли под собой нагрешивших мужчин и женщин. В багровом небе темными контурами возвышались мечети, пагоды, кремлевские башни.
Опять появился Саваоф, и перед ним, на коленях, умоляя о прощении грешников, – Ангел Заступник с лицом Избранника, с белыми, сложенными за спиной крыльями. Ангел уверял, что в городе еще оставалась одна праведная душа, и Содом не заслуживает истребления. Господь Бог удивился сообщению Ангела, но смилостивился и велел ему лететь и остановить истребление города.
Дальше следовала сцена боя, где черный, с перепончатыми крыльями и чеченским носом Ангел Мститель схватился с белокрылым Ангелом Заступником. Эта схватка с ударами крыльев, с приемами дзюдо, с подножками и кувырками, окончилась победой светлого Ангела. Он вырвал из рук Басаева чашу гнева и откинул ее далеко за горизонт.
Кинулся вниз, красиво, как голубь, сложив серебряные крылья, опускаясь на дымящийся город. Из-под развалин вывел на свет праведную душу – девочку в коротеньком платье, с челочкой, с узкими японскими глазками, похожую на известную либеральную депутатку. Счастливые, взявшись за руки, шли по улицам. Прощенные, раскаявшиеся в грехах жители, напоминавшие деятелей партий, парламентариев и министров, провожали их восторженными песнопениями.
Экран погас. Буравков азартно потирал свои большие горячие ладони, оглядывался на Белосельцева:
– Ну как? Что скажешь? Кто настоящий режиссер, я или Астрос?
– Ты великий режиссер, – Белосельцев бодро хвалил, стараясь скрыть свой ужас, ибо метафора была им разгадана, взрывы в Печатниках могли прогреметь уже нынешней ночью, – замечательный, остроумный сюжет. Превосходит все, что я видел в этой программе прежде. Астросу до тебя далеко.
– Будет еще дальше!.. – с неожиданной яростью прохрипел Буравков, и его нос от прилива тяжелой крови набряк и стал фиолетовым. – Слышишь, Маэстро?.. Покажи проклятому олигарху, что мы умеем выбивать показания!.. Пусть скажет, где у него недвижимость на Кипре!.. Пусть назовет посредников в «Бэнк оф Нью-Йорк»!.. Пусть перечислит подставные фирмы по перекачке нефти и газа!..
Чернобородый карлик с неожиданной быстротой вскочил на соседний верстак, где лежала кукла Астроса, удивительно точно передававшая его жизнелюбивый лик, кисельно-молочный цвет лица, пышное сытое тело. Стал топтать, тормошить, рвать на куски несчастную куклу, издавая тихое урчание хорька, терзавшего курицу, у которой на прокусанном горле выступили капельки крови. Бил ее маленьким злым кулачком в холеное лицо. Вонзал отточенный каблучок. Выхватил шпажку и пронзил матерчатое чучело так, что из него полетели опилки. Утомившись от пытки, тяжело дыша, яростно сверкая фиолетовыми выпуклыми глазками, накинул на шею кукле капроновую петлю, захлестнул на гвоздь, вбитый в стену, умело поддернул. Астрос закачался в петле, медленно вращаясь, свесив вдоль тела бессильные руки, на которых поблескивали бриллиантовые перстни. Буравков, тяжело дыша, открыв рот, смотрел на казненную куклу. В глубине его пиджака нежно затренькал мобильный телефон. Он извлек крохотного моллюска с флюоресцирующими капельками света:
– Слушаю!.. Евграф Евстафиевич?.. Ну спасибо, что позвонил!.. Что ты сказал?.. Когда?.. Несколько минут назад?.. Хорошо, перезвони, когда сможешь… – держал в руках умолкнувший телефон. Растерянно смотрел на Белосельцева. – Следователь позвонил… Сказал, что несколько минут назад Астрос повесился в камере…
Глава 29
Поход к Буравкову не открыл Белосельцеву доступа в тюремную больницу, где томился Николай Николасвич, но окончательно, с жуткой достоверностью убедил, что следующий этап «Суахили» предполагает взрывы в Москве. Всемогущий «Орден КГБ», о котором поведал Кадачкин, в обход государственных служб, в обход федеральной контрразведки, в обход самого Избранника готовил в Москве апокалипсис. Чтобы сквозь дым и кровавую жижу, среди стенаний обезумевшего народа захватить Кремль. Белосельцеву казалось, что пророк Николай Николасвич сквозь тюремную решетку взывает к нему, хочет перед смертью посвятить в священную тайну. И, желая добиться посещения тюрьмы, Белосельцев отправился к Копейко, который навещал Зарецкого в «Лефортово», добывая у заточенного олигарха какие-то последние секретные сведения.
Копейко не было ни в аналитическом центре, ни в «Фонде» Гречишникова. Он оказался в бывшей резиденции Зарецкого, в замоскворецком «Доме приемов», известном своими тайными совещаниями, шумными празднествами, элитными обедами, выступлениями знаменитых певцов и поэтов, находившихся на содержании у магната. Белосельцев заторопился в заповедный район Москвы, где, окруженный старинными парками, ветхими церквами, теремами времен Алексея Михайловича, особняками в стиле ампир, находилась резиденция, – нежно-бирюзовые, с белой лепниной палаты, окруженные чугунной решеткой.
Охрана, оставшаяся от прежнего господина, недоверчиво и смущенно впустила Белосельцева. Провела в апартаменты, которые еще хранили следы недавней роскоши, но уже были подвергнуты разгрому. Казалось, дом штурмовал отряд спецназа. Повсюду на лакированных инкрустированных полах были разбросаны фарфоровые черепки, обрывки дорогих тканей, обломки золоченых багетов. Резная зеркальная рама зияла пустотой с одиноко торчащим зубом яркого стекла. На атласных обоях оставались белесые квадраты от содранных картин. Рабочие в робах тащили во двор белый концертный рояль, который тоскливо постанывал, ударяя в косяки дверей. Белосельцев осведомился, где пребывает начальство. И смущенный охранник указал ему на открытые двери, ведущие во внутренний двор, где в дыму что-то ломалось и трескалось.
