Наталья Нестерова - О любви (сборник)
— Дура! — воскликнула я.
— Знаю, — ответила Майя.
Хотя обозвала я не подругу, а себя. Надо же так заморочить Майке голову, чтобы отравить блаженное время начала любви! Благими намерениями вымощена дорога в ад, как известно. Свою дорогу прокладывать — одна статья. Вольному воля. Но другого — близкого, любимого — толкать в отчаяние, предрекать несчастья! За это надо кастрировать, как лихачей на дорогах.
— Ой, Лидуся! У тебя такое лицо сделалось! — всполошилась Майка.
— Женщин кастрируют? — сдавленным голосом спросила я.
— О чем ты? Наверное. Да, точно. У одной женщины в нашей конторе был рак, удалили матку и придатки. Называлось операция кастрации. Лида, говори со мной просто и по-человечески!
— Согласна. Кастрируй меня.
— Чего?
— Готова понести любое наказание, лишь бы ты забыла мои чудовищно глупые измышления. Майка! Живи на полную катушку! Радуйся, счастливлей… не так, как по-русски? Радость — радоваться. Счастье — счастливлеться… И слова-то не придумали! Бытие у нас!
Мне настолько хотелось облегчить, скрасить Майкину жизнь, что взбрело действовать от противного. Майка всегда забывала о своих горестях, когда у меня возникали проблемы. Она, уникальный человек, драгоценная подруга, странным образом лечится от собственных невзгод моими трудностями.
— Майка, от меня, кажется, Максим ушел, — протянула голосом, пропела жалостно, проблеяла.
И она снова удивила меня. Майка должна была всплеснуть руками, заохать, закудахтать, запричитать. Испугаться, паниковать, успокаивать, разубеждать, суетиться, нести околесицу, трястись, вибрировать зримо.
Вместо этого подруга отвернулась, уставилась в угол и полувопросительно произнесла:
— Возможно, у Максима был повод.
— Чего-чего? Что ты несешь? Смотри на меня! Почему все время глаза отводишь?
Майка нехотя повернулась.
— Говори! — потребовала я.
— Что?
— Что знаешь.
— Откуда мне знать, если ты не делилась своими… обстоятельствами.
Вихрь мыслей, предположений, догадок, версий завьюжил у меня в голове. Открутившись, вынес логичное заключение:
— Ты виделась с Максом? Не отрицай! Вижу по твоему лицу. И не покраснела. Что говорил мой муж? Четко! По словам цитируй.
Майка снова отвернула голову и пробормотала:
— Почему я должна тебе выкладывать…
— Потому что десять минут назад я тебе искренне рассказала про визит Саши. Потому что ты моя подруга. Потому что речь идет о самом для меня важном.
— Важном, правда? — с надеждой и радостью посмотрела на меня Майка.
— Умоляю тебя! Часто я тебя умоляла? Говори, колись! Майка, ты мне подруга или хвост собачий? Давай тебе помогу. Вы увиделись. Макс начал разговор обо мне.
— Это я начала.
— Хорошо. Но ведь он говорил? Что говорил? Майка, задери тебя черти! Максу кажется… Что кажется?
— Что у тебя завелся другой. Нет, «завелся» — это про мыша.
— Царица небесная! «Мыша» — это кто?
— Зверьки, мыши, не знаешь, что ли? У нас дома было. Мама от папы требовала: изведи мыша. Папа поставил мышеловку, он поймался. Такой хорошенький! Серенький, маленький, и мордочка как на картинке из детской книжки.
— Изверг! Майка, ты изверг женского рода. Про мышей мне рассказываешь, когда Максу кажется… Что? Майка?
— Будто ты имеешь отношения с другим мужчиной, — выпалила как под пыткой Майка.
И тут я познала, что такое настоящий страх. Не ночной, гипотетический — вдруг с моим сыном (мамой, мужем) случится ужасное: попадут под машину, будут украдены, ограблены, ранены, их жизнь повиснет на волоске. Воображаемые несчастья, от которых покрываешься холодным потом, не можешь заснуть, утром кажутся досадным приступом больного воображения. Но сейчас страх имел основания и повод.
Будто мне в позвоночник вогнали большущий шприц с замораживающим раствором. Спина заледенела, от нее щупальца потянулись, сковали ноги и руки, перехватили горло. Глаза выдавливало из черепа (лед, как известно, расширяется). И вся я, с перепугу, была как мгновенно замороженная курица.
— Ой, Лидочка! Что с тобой? Глаза твои! Сейчас выкатятся. Не волнуйся! Ведь это неправда? Правда неправда?
— Правда, — с трудом выдавила я.
— У тебя есть любовник? — ахнула Майка.
— Дура! — проскрипела я ледяным горлом. — Правда — неправда.
— Скажи мне по-человечески! Да или нет?
— Нет! Тысячу раз — нет!
— Я так и думала, — обрадовалась Майка. — И Максу говорила.
— Но Макс…
— Убежден в обратном.
— Факты? Какие факты и доказательства он приводил?
— Лида, если ты не виновата, почему так переживаешь? По идее, тебе следовало возмутиться, а ты испугалась. А я Максу обещала..
Что Майка наобещала Максу, значения не имело, а мне срочно требовалось разморозиться.
— Горячего чаю!
— При чем тут…
— Дай мне горячего чаю, хоть кипятка, немедленно. Иначе остаток жизни проведу в холодильнике.
— Опять ты странно выражаешься.
Но Майка подхватилась, включила чайник, в котором было на донышке. Быстро закипел, подруга налила мне чай. Обхватив чашку двумя руками, я хлебала огненный напиток. Обжигало язык и небо, но я глотала.
— Лида, у тебя руки трясутся, ходуном ходят.
— А ты как думала? — поставила я чашку. — Огорошила, я чуть сознание не потеряла. От тебя муж не уходил…
Тут я вспомнила, что Майку как раз мужья и бросали.
Поправилась:
— Не уходили из-за глупых, надуманных подозрений. Очень тебя прошу! Как не просила никогда в жизни. Передай мне, по возможности точно, слова Макса касательно его подозрений.
— Я бы — с радостью! — прижала Майка руки к груди. — Только слов не было. Сказал, что предполагает. С усмешечкой, ты знаешь.
О! Я как никто знала его усмешки. И то, что Макс не может быть слабым, ищущим сочувствия. Это не игра, не поза, не насилие над собой: мол, я всегда железно крепкий. Макс такой и есть, без ржавчины, без разъеденных комплексами и рефлексией дыр в самолюбии. Он себя любит, точнее — уважает. И вариант: она его за муки полюбила — не про Макса. Свои муки он ликвидирует самостоятельно.
Макс выказывает слабость в единственной ситуации — когда болеет. На него не действует спиртное, но удивительным образом проявляется повышенная гриппозная температура. Максим раскисает, становится придурочно нежным, сентиментальным. Если у мужа появляется блаженная улыбка, жалобный прищур глаз, я бросаюсь за градусником. Однажды пришла домой: он лежит на диване, смотрит телевизор, там поет Зыкина, протяжно тянет: «Течет река Волга, а мне семнадцать лет…» И Максим… Что бы вы думали? Плачет! Слезы пускает от умиления. Впервые увидела его плачущим. Испугалась: «У тебя, наверное, за сорок!» Почти так и оказалось: тридцать девять и три.
