Айрис Мердок - Монахини и солдаты
— Оно у нее всегда такое, она напоминает призрак, прозрачная. Но ты-то когда влюбился в это холодное бледное создание?
— Она поразила меня еще в первую нашу встречу на Ибери-стрит, непосредственно после ее приезда. В ней было нечто необыкновенное, какая-то сила, которая сразу меня покорила. Это была любовь. Только в тот момент я этого не понял.
— От нее до сих пор разит монастырем. Но тебе не потребовалось много времени, чтобы понять?
— Да… постепенно… это превратилось в… наваждение…
— Бедный. Бедный. Бедный. Но ты ничего не сказал, а сама она не догадалась?
— Я много разговаривал с ней dans le cercle.[144]
— Ох ты господи, а наедине хоть когда-нибудь говорил?
— Да, однажды.
— Где, когда?
Манфред покачал головой.
— И что-нибудь получилось?
— Нет.
— Ты дурень!
— Это было так удивительно, — признался Манфред. — Я стал иным человеком, жил в ином мире, где все было огромным и ярким, но обычное здравомыслие оставило меня. Словно мне сменили разум на прекрасный и ясный, но непривычный и трудноуправляемый. Все безотчетные старые инстинктивные реакции не действовали. Я не знал, как мне поступить. Был сам не свой: неловок, боялся совершить ошибку. Ужасался мысли, что могу ненароком шокировать ее, оскорбить, оттолкнуть. Было восхитительно, когда поначалу она считала само собой разумеющимся, что со мной можно разговаривать легко и свободно. Я надеялся на какое-то чудо общения, что в какой-то момент… Это было так прекрасно, так…
— Так непохоже на пустую болтовню, которую тебе обычно приходится терпеть.
— Когда я вез ее и Гертруду в Камбрию… все обострилось до предела…
— Надо же! А мне невдомек было, думала, Анна стережет Гертруду, как дуэнья!
— А было совсем наоборот. Часть пути Анна сидела рядом со мной. Я чуть с ума не сошел.
— Ваши плечи соприкасались. Терпеть этого не могу.
— Я надеялся обратить на себя ее внимание. Мы много разговаривали, а мужчина за рулем может привлечь девушку.
— Я влюбилась в тебя, когда ты вел машину. Хотя, надо сказать, я любила тебя от Сотворения мира, с Большого взрыва или что там Джеральд теперь считает первопричиной.
— Полно, Вероника, ты многих любила.
— Просто легкие увлечения.
— Одно время ты любила Гая.
— Не помню такого.
— Я хотел, чтобы Анна села за руль. Загадал: если она поведет машину, все у меня получится. Я знал, что как только увижу ее за рулем, то буду не в состоянии сдерживать любовь и, возможно, решусь…
— Но она отказалась?
— Да.
— И на обратном пути тоже?
— И на обратном. Но я уже был в другом настроении.
— Меньше влюблен?
— Больше! Но терпеливее. Я кое-что задумал.
— Уж не поехал ли тайком в Камбрию повидать ее?..
— Нет, что ты, я не хотел являться непрошеным, когда она поглощена заботами о Гертруде. Кроме того, я чувствовал — не то чтобы она была хрупкой, нет, я, наверное, не встречал человека более сильного, — но что она изменилась, стала странной и слегка потерянной. Такой отрешенной. Я решил, что времени предостаточно, что я единственный, кто, как ты выразилась, способен видеть ее вопреки ее незаметности. Мне казалось, что никакой особой опасности мне не грозит, кроме, конечно, той роковой, что она просто отвергнет меня, и все для меня по-прежнему… не знаю, как это сказать… было волшебно полно ею. Я всего-навсего не хотел совершить ошибку. И все время, пока она оставалась на севере, я был так счастлив, просто думая о ней, живущей у моря, вдали от любых опасностей…
— Да. Припоминаю, каким ты выглядел счастливым. Я думала, что виновница кто-то другая.
— Потом, когда она вернулась…
— Ты понял, что у тебя есть соперник. Но если бы ты объяснился, она бы не устояла, иначе и быть не могло.
— Она любила другого. И с какой стати ей любить меня? Я не столь уж неотразим.
— Неужели? Я слышала, ты предложил проводить ее домой с той вечеринки. Ты поцеловал бы ее в машине?
Манфред промолчал.
— И эта мигрень, которая у тебя вдруг разыгралась…
— Придумал. Я искал что-нибудь, что объединило бы нас. Мы могли бы обмениваться таблетками.
— Как бы взъярилась Гертруда, немедленно влюбилась бы в тебя. Ты знаешь, что не ты один воспылал страстью к Анне? Нед Опеншоу тоже без памяти влюбился в нее.
— Сметливый парень.
— Надеюсь, она и впрямь уехала?
— Да.
— И все действительно закончилось?
— Да… действительно закончилось.
— А тебе не хочется помчаться за ней теперь, когда Граф не стоит у тебя на дороге, — или уверен, что потерпишь неудачу? Я знаю, ты не любишь неудач.
— Видишь ли… думаю, она снова стала монахиней… не в буквальном смысле, но… Никогда ей не быть моей, никогда.
— Слишком мирской для нее? Привлекательный мужчина никогда не бывает слишком мирским для одинокой женщины. Впрочем, не подумай, что я пытаюсь уговаривать тебя!
— Я потерял ее, — проговорил Манфред. — И смирился… с этим.
— Это непохоже на тебя, не получить того, чего хочешь. Значит, ты недостаточно любил ее.
Манфред молчал.
— Теперь ты сердишься на меня. Я чувствую, что охладела к тебе. Ты был… сам знаешь… вот поэтому.
— Знаю.
— Я терплю твои прихоти. Всегда терпела, это входит в условия нашего договора.
— Весьма признателен.
— Ну вот! Теперь ты жалеешь, что рассказал мне. Ты знаешь, что абсолютно свободен в своих чувствах.
— Иногда меня до смерти тошнит от себя и от всего, что есть в моей жизни. Но я излечусь.
— От моей любви тебя тоже тошнит. Но ты излечишься. Моя любовь — твоя опора и твое бремя.
— Бремя — иногда, опора — никогда.
— Ладно. Ты исчез бы в одно мгновение, если б увлекся кем-нибудь.
— Ну, пока я с тобой.
— Хотела бы я быть волшебницей, чтобы сделать тебя счастливым. Но увы. Тем не менее мы вместе.
— Да, вместе.
Вероника смотрела на профиль Манфреда. Она не сделала никакого движения к нему. Подобрала под себя ноги и сощурила глаза.
Манфред сказал:
— Жаль, что ты пустила слух, что Гай и я были врагами. Я любил Гая.
— Ты говорил, что ближе к своему концу он был холоден с тобой. Интересно, видел ли он в тебе нового мужа Гертруды?
— Нет, это было невозможно, и, уверен, Гай все знал, это походило бы на инцест.
— Потому что Гай был тебе отцом.
— В любом случае я никогда не мог подойти к Гертруде с этой стороны.
— Надо было раньше дать это понять. По-моему, ты пускал мне пыль в глаза.
— Ты сама все выдумала, и это тебя захватило.
— Это сделало меня совершенно несчастной.
— Я до сих пор жалею, что мы не прочли каддиш[145] по Гаю.
— Ты никогда бы не собрал кворум parmi les cousins et les oncles.[146]
— И я так думаю.
— Меня удивляет и трогает твоя упорная скрытная сентиментальность в отношении к нашей старой религии. Гай не был таким, он не поблагодарил бы тебя за молитвы.
— Как можно знать наверняка? Когда он был при смерти, я слышал, как он разговаривал с предками.
— Что?
— В один из таких странных вечеров я, подходя к его комнате, услышал, как он говорит на идише.
— Для меня неожиданность, что Гай знал идиш.
— Он был совершенно один…
— Наверное, это было наитие смерти. Завтра я сама буду там. Болтать на идише в лоне Авраамовом.
— Вероника, прекрати все время притворяться старухой!
— Защитная реакция.
— Уж со мной это ни к чему. А сколько тебе на самом деле?
— Я старше, чем ты думаешь, и в то же время моложе. Когда мы путешествовали с тобой, люди говорили: «Он так добр к этой пожилой женщине». Меня это всегда забавляло, а теперь уже не забавляет. Но скажу тебе одно: когда однажды ты действительно уйдешь к другой, я в одночасье превращусь в столетнюю старуху, как в сказке.
— Ну, не будь такой…
— Пошлой, ты хотел сказать. Иногда мне кажется, что пошлости ты боишься больше зла.
— Пошлость и есть зло.
— Ты должен признать, что никто не имеет ни малейшего представления о cosa nostra.[147]
— Не имеет, слава богу.
— А значит, ты свободный мужчина.
— Хорошо, хорошо…
— Все считают тебя голубым, и это, конечно, помогает.
— Вероника, прошу тебя…
— Мне бы хотелось, чтобы ты был голубым, я бы стерпела твоих мальчиков.
— Опять ты начинаешь.
— Иногда я чувствую, словно собственную боль, тяжкую печаль у тебя на душе.
— У меня нет души.
— А у меня есть. Я живу в страхе. У меня ничего нет в жизни, кроме моего наркотика и этого страха. Порой возникает желание, чтобы милосердный рак положил конец всему или же та космическая катастрофа, на которую Джеральд постоянно намекает.
Зазвенел звонок.
