Евгений Городецкий - АКАДЕМИЯ КНЯЗЕВА
– Ладно, Сеня, не будем об этом, – ответил Заблоцкий и пошел к себе.
Обработан и нанесен на диаграммы последний десяток замеров. Никакой ясности он не внес, только увеличил и без того большой разброс. Любую закономерность можно было придумать по этим замерам, любую! Оставить, что нужно, а ненужным пренебречь. Куда как проще.
Это было крушением. Сама идея оказалась несостоятельной, вздорной. Столько времени обманывать себя пустой надеждой, когда с первой же сотни замеров можно было понять, что он пошел по ложному пути! Скорей всего, здесь всякий путь оканчивается тупиком – что-то вроде трансцендентных уравнений. А ведь Львов предсказывал такую возможность, выражал сомнение в плодотворности его идеи. Но где там, он так верил в свою интуицию, так не сомневался в успешности собственных замыслов!
И что теперь? Время протекло сквозь пальцы, ничего не оставив взамен, кроме ощущения потери и тщетности усилий. А в гулких коридорах Храма Науки гуляли веселые сквознячки, в небо торжественно всплывали и лопались радужные пузыри его идеек. Шли дожди, снега, налетали грозы и суховеи, кружились в осенних хороводах листья с деревьев, и вновь пахло парной землей, и тянулась перед ним, суживаясь к горизонту, его невспаханная полоса с будыльями прошлогоднего бурьяна, и где-то в чистом поле привольно скакал еще не изведавший хомута и никем пока не взнузданный белый конь…
В иные критические минуты Заблоцкий словно бы раздваивался: одно его «я» жило обычной жизнью – переживало, страдало, делало глупости и пыталось их исправить, а второе – хладнокровно наблюдало за первым и резонерствовало: «Скажите, какие страсти! Больше пафоса! Больше искренности!» Сейчас зритель в нем был разочарован: молодой ученый терпел фиаско в своей научной работе, но не бил себя при этом пятерней по лбу, не рвал на голове последние волосы, не бросался под колеса городского транспорта и даже не напивался до бесчувствия, а мирно курил у окна, за которым шумел вечерний весенний город, пускал дым в открытую форточку и насвистывал блюз Бише «Маленький цветок».
Полынный привкус был во рту, мысли разлетались куда-то в гаснущее небо, все чувства покинули его, словно был он уже холодеющим трупом, и в этой глухой и болезненной пустоте слабо пульсировало только ощущение усталости и безразличия ко всему на свете.
Заблоцкий не помнил, сколько времени прожил в таком состоянии, – может быть, сутки, может, неделю. Но однажды утром он проснулся сам, без будильника, с чувством бодрости и некоего обновления, словно больной, перенесший кризис и находящийся на пути к выздоровлению. Он лежал с открытыми глазами, пытался разобраться, что с ним произошло, и вдруг понял: пришла освобожденность. Освобожденность от тягостной, удручающей работы. Не надо больше обманывать себя и других, делать вид и притворяться.
Он вернул Зое Ивановне столик Федорова, сказав при этом: «Все, кранты». Зоя Ивановна догадалась по выражению его лица, что он пришел к какому-то итогу, вопросительно подняла брови, но он, покосившись в сторону Вали, которая хоть и не глядела на них, но держала уши топориком, махнул рукой – потом, дескать.
Эмма Анатольевна, которая всегда все видела и слышала, но редко когда вмешивалась, поняла его слова по-своему и пропела:
– Алексей Палыч, умница вы наш, когда вам потребуется оформление, то помните, что есть такая Эмма Анатольевна, она еще не совсем старуха, и кривоножка, у нее в руках пока еще не дрожит. Если она вам напишет шрифт, то это будет шрифт, можете не сомневаться. И если я у вас буду первая, то вы у меня будете десятый.
– Это как? – спросил Заблоцкий.
– Ваша кандидатская у меня будет десятой. Кругленькое число. И ВАК все предыдущие утвердил. У меня легкая рука.
– Спасибо, Эмма Анатольевна. – Заблоцкий знал, что она к нему хорошо относится, и благодарил искренне. – Когда дойдет до оформления, я вас призову.
В конце рабочего дня Зоя Ивановна обычно уходила первой, но в этот раз задержалась, и Заблоцкий понял – ради него. Она сидела за своим столом и писала, он в чулане проявлял; когда он вышел и по обыкновению стал рассматривать на свет мокрые негативы, она спросила:
– Так что, Алексей Павлович, со щитом?
– Нет, Зоя Ивановна, на щите.
– Покажите.
Он разложил перед ней диаграммы.
Ей ничего не надо было объяснять. Она долго рассматривала диаграммы, сопоставляла. Потом сказала, помаргивая:
– Да, картина безрадостная.
– В том-то и дело…
Она принялась размышлять вслух: может быть, следовало взять параметры других, второстепенных минералов, присовокупить данные палеомагнетизма? Но здесь снова потребуется большая подготовительная работа – те же массовые замеры, и нет гарантии, что и этот путь приведет к успеху. Видимо, главная беда в том, что идея его абстрактна, он смутно представляет, какие физико-химические процессы стоят за ней, и потому вынужден искать вслепую.
– Может быть, я в чем-то и ошибаюсь. Покажите это Львову. В конце концов, он ваш научный руководитель.
Заблоцкий сложил диаграммы в папку, завязал тесемки. Нет, он не станет показывать это Львову. Ответ будет таким же.
– По крайней мере, здесь материал на хорошую статью. Ваша неудача может оказаться поучительной для других.
– Пусть учатся на собственных неудачах.
Зоя Ивановна сочувственно промолчала. Что ж, от неудач никто не застрахован, надо иметь мужество с достоинством пережить их. Это – наука…
Она стала собираться домой, и уже на пороге Заблоцкий остановил ее вопросом:
– Сколько примерно снимков еще осталось?
Она подумала, ответила:
– Снимков семьдесят-восемьдесят.
От силы неделя. И все. Больше ему здесь делать нечего.
Город готовился встречать Первомай. Фасады домов на центральных улицах украшались красными полотнищами и плакатами, и три цвета царили сейчас в городе: пролетарской солидарности, безоблачного неба и молодой весенней листвы.
Была последняя предпраздничная суббота, и Заблоцкий, свободный теперь от всяких неурочных дел, хорошо выспался, изжарил себе яичницу из двух яиц с колбасой, сварил в Розином кофейнике ароматный крепкий кофе. С Аллой он рассчитался неделю назад, выплачивая ей каждый месяц по четвертной, и питаться стал получше, и денег на еду уходило меньше – вот что значит не лениться и готовить дома!
С аппетитом позавтракав, неторопливо покурив, он отправился бродить по городу. Просто так, без цели. А может, и с целью, с мыслью, что видит все это в последний раз перед долгой-долгой разлукой, с тайным желанием, чтобы эти радостные, празднично-весенние краски скрыли под собой в его памяти жухлые цвета осени, мрачные тона маренго – мокрого асфальта…
Все его прошлое на этих старых улицах с лабиринтами проходных дворов, с пристройками к домам и с пристройками к пристройкам; в маленьких сквериках на перекрестках, где днем сидят пенсионеры и мамы с колясками, а вечером – парочки или гитарные компании; на трамвайных остановках, каждая из которых была отправной или конечной точкой определенного маршрута – к кинотеатру «Победа», к кинотеатру «Родина», к парку, к набережной, к «броду». Ходи, смотри на эти улицы, на старинные ветхие дома с увитыми плющом верандами, закрепляй в памяти, пока не смела их панельно-железобетонная ладонь реконструкции.
Старинная, еще екатерининских времен брусчатка площади. Сколько раз проходил он здесь в колонне демонстрантов – сначала школьником, потом студентом, держа равнение направо, и с холодком под сердцем слушал, когда с трибуны зазвучит усиленный репродукторами голос: «Слава советским геологам!», чтобы вплести свой голос в ответное радостное «ура». Светлое было время. А филиал ходил на демонстрации в колонне геологического треста: две-три шеренги, без оркестра, без знамени…
Бетонный парапет набережной, плиты откосов, уходящих в мутную днепровскую воду. Все это возникло за последние считанные годы, а раньше здесь были хибарки, пустыри, переходящие в плавни, низкий песчаный берег. Пацанами купались тут, каждый год кто-нибудь тонул, двое на его памяти подорвались на фашистской мине… А сейчас набережная – любимое место прогулок у горожан. В свое время и он здесь прохаживался с Мариной, и у парапета вечерами стаивал, глядя на лунную дорожку на воде, на размытые отражения городских огней…
А вон там, рядом с набережной, сохранились довоенные дома, и на их кирпичных стенах кое-где остались старые надписи: «Проверено. Мин нет. Сержант такой-то». И дата – поздняя осень сорок третьего…
Вся жизнь его здесь прошла – месяц за месяцем и год за годом. И теперь он собирается надолго, если не навсегда, оставить свой город и то, что до сих пор было ему так дорого…
Можно было бы, конечно, никуда не уезжать. Ну, не получилось с диссертейшн, досадно, обидно, но все же не трагично. Он еще молод, времени потеряно не так много. Надоело работать фотографом, непрестижно, бесперспективно? Охота еще раз попробовать силы в науке? Есть лаборатория каменного литья в солидном и уважаемом институте, есть геологический трест и при нем съемочная экспедиция, там тоже можно будет со временем наскрести материалец. Но только все это ему не по душе. Будь у него новые идеи, живой интерес к науке, можно было бы мириться с неустроенностью жизни, а так…
